— А разве Настасьи Иванны нет дома? И то — в больнице-то никто не лежит сегодня.
Павел Матвеич так и кинулся ей навстречу. Он схватил ее за обе руки и заговорил:
— Простите меня, Елена Сергеевна. С ног сбился, искавши вас по городу и ярмарке. Подумал — вы и не там. Сюда я ударился, простите оплошность.
Елена Сергеевна ничего на это, а только улыбнулась устало, пошарила над дверью рукой, сняла с бруса маленький ключик, замочек отперла, дверь распахнула и вошла к себе через сенцы. Павел Матвеич за нею. Потом она вышла, умылась в сенях, вернулась с ягодами Павла Матвеича, высыпала их в миску, стала мыть. А потом она откинула их через ситце на тарелку, розовую водичку слила в тазик, ягоды на стол поставила. И все это сделала молча, хозяйственно, спокойно. Потом села к столу, с другого конца которого сидел уже Павел Матвеич, взяла ягоду одну в пальцы за ножку, поднесла к губам. Отделив ягоду от плодоножки белыми и ровными зубами, спросила:
— Ну так как же вы потеряли-то нас?
В голосе ее не было ни иронии, ни обиды, ни досады — спокойный и любопытствующий голос у нее был. Павла Матвеича это ободрило.
— Бес попутал, — сказал он и улыбнулся. — Елена Сергеевна, — заговорил он и сжал руки в пальцах. — Я сегодня, пожалуй, здесь для того, чтобы сказать вам одно, всего одно, но большое слово. Для меня этот час пришел. Я не знаю, как вы это примете слово. Но прежде всего я хочу быть перед вами чист. Выслушайте меня, это будет как исповедь.
Елена Сергеевна ничего не отвечала на это. Она села так, что казалась немного сутулой, положила свои оголенные по локоть руки на колени, сложив их крестом, смотрела на Павла Матвеича теми и усталыми, и любопытными, и даже любящими глазами, какими может смотреть только любящая про себя и совершенно одинокая женщина. Она смотрела на него, а сама думала о том — «Тарабанья-барабанья» она или сегодня решится ее судьба, она будет и любящей и любимой. Всего этого она еще робела, всего этого она еще боялась, всего этого она все же хотела.
— Мне не легко вам будет рассказать то, что должен, — заговорил, подумав, Павел Матвеич. Он подумал ровно столько, сколько было приличным, а затем продолжал: — Я вам много уже рассказывал о моей жизни. Рассказывал без всякой видимой связи, но внутренняя связь у меня была. Она была вся в том, чтобы подвести вас к рассказу о том, что меня привело к катастрофе и даже к тому, что я сейчас перед вами. Может быть, я должен благословлять все то, что случилось со мной. Почему? Потому, что тогда я бы не встретил вас и мне нельзя было бы сказать то, что я хочу сказать вам в одном слове. Но по порядку!
Тут Павел Матвеич потер с силой лоб, как бы с мыслями собирался, и, сделав энергичный жест рукою, словно отрубил в воздухе что-то, заговорил убеждающе, страстно и так, как еще в жизни ни разу не говорил.
— Елена Сергеевна, — со страстью сказал он, — я вам уже говорил о разладе моем с первой моей женою. Там — все правда, все истина. Фронтовые грехи мои были, понятно, извращены, мне была приписана связь еще с одной женщиной. В конце всего — развал семьи, которого я не хотел, но и остановить которого не мог. Некоторые служебные дела я вам тоже рассказывал. Но у вас есть право спросить: из-за чего же второй-то раз у меня все разлетелось, не сложилось, хоть отношусь я к этому совсем, совсем без всякого сожаления?
Тут Павел Матвеич встал, заходил было по диагонали маленькой кухоньки от печки до своего места, где сидел, где стул его стоял, но, поймав себя на том, что так он мельтешит перед глазами Елены Сергеевны, сел опять на свое место и сказал довольно решительно:
— У вас есть право спросить, а у меня есть право ответить, и я отвечаю — из-за нее, из-за этой второй женщины, которую я называл женою. Виною всему была она.
И тут Павел Матвеич сделал скидку, подобно той, какую делают зайцы, когда уходят от преследования или готовятся к отдыху, запутывая следы.
— Вы знаете, что такое война? — спросил он Елену Сергеевну. И, не услышав от нее ответа, сам отвечал: — Это то состояние людей, когда они сами себе не принадлежат. Я с первых дней до последнего прошел через фронт, и вам будет понятно, если скажу, что долго потом, когда приходит мир, нужно отогревать душу у очага мирной жизни. Вот так было и со мною. Когда я женился второй раз, я думал, что я отогреваюсь. Не думайте, что я женился тогда опрометчиво. Нет, мне казалось, что я нашел то, что нужно.
Тут Павел Матвеич страдальчески взглянул на Елену Сергеевну, смотревшую на него со вниманием и затаенной грустью, опустил страдальчески долу глаза и опять сделал заячью скидку. Он вдруг махнул от фронта прямо к Эльвире и с надрывом в голосе заявил: