— И тут опять мой грех, фронтовой мой грех, о котором без подробностей знала и первая моя жена. На фронте я сошелся случайно и так же, как сошелся, случайно расстался с одной связисткой, намерений серьезных к которой не имел, да и она таковых не держала. Птичий грех, фронтовая романтика, вот и все. И все было бы так, как у нас шло со второй женою, так и жили бы, если бы вдруг на горизонте не появилась эта бывшая связистка. Ей тогда было уже лет двадцать с лишним, а когда я ее встретил в своей квартире, ей было так уже много, что я и не узнал ее.
Тут Павел Матвеич с омерзением почувствовал, что он нехорошо делает, что лжет, вновь лжет, постыдно лжет, на ходу придумал связистку, на ходу изобрел и то, что и первой жене без подробностей говорил он об этой связи, хотя в разговоре с Клавдией и намеков на Тыршонкову не было потому, что он о ней и не помнил.
Но, начав врать, Павел Матвеич не мог уже остановиться и, содрогаясь внутренне от того, что делал, продолжал:
— Зачем и как она в моей квартире появилась? Это необъяснимо. Это рок. Дело в том, что моя жена оказалась как бы ее воспитательницей, что ли, до войны была где-то у смолян комсомольским работником. Так эта связистка сама родом оттуда. Она вычитала в газетах о славных делах моей жены и написала ей. Я говорил вам — жена руководила художественной самодеятельностью профсоюзов. Прочитав письмо, она как вспомнила, да как припомнила — и в ответ ей: приезжай в отпуск, моя дорогая воспитанница.
Павел Матвеич опять энергично потер лоб, даже хотел улыбнуться, когда решил рассказать встречу с воображаемой связисткой, но догадался, что улыбка не совсем к месту, и так изобразил встречу со связисткой.
— Когда я однажды вечером пришел домой и увидал незнакомую женщину в обществе жены, то эта женщина вдруг поднялась, побледнела и чуть не упала в обморок. И это бы все не беда. Беда в том, какой оказалась та, которую я называл женой.
Павел Матвеич опять было встал, опять сообразил, что мельтешить перед глазами Елены Сергеевны не годится, вновь сел на свое место и трагично воскликнул:
— Тут я не берусь говорить о том, что такое была моя жена. Вместилище ревности? Так нет, этого мало будет. Вместилище злобы, мести, ненависти? Так и это не все. Взбешенная, осунувшаяся, она взяла отпуск, потратила его на то, чтобы как можно больше грязи собрать про меня, и пустила всю эту грязь в дело. Она сумела заставить эту женщину написать на меня заявление.
Она так умело написала и свое заявление в парторганизацию, что там в ужас пришли от моего аморального поступка.
Тут Павел Матвеич опять подумал, что он лжет, выгораживает себя, лжет бесчестно, и, сделав, как заяц, опять новую скидку, перешел на страстный шепот, проникавший в душу Елены Сергеевны до самого дна.
— Елена Сергеевна, — страстно, из глубины души своей, заговорил Павел Матвеич, искренне веря, что он говорит правду, — ведь это же несправедливо! Собственная жена творит расправу над мужем! Вы думаете, тогда ограничились только разбором моего, так сказать, аморального поступка? Нет! Ей помогли и насобирали по служебным делам столько всего про меня, что в ход было пущено и то, что не имело отношения к делу. Меня били, а я подставил лоб под удары и только молчал. А потом меня вышибли со службы, дали выговор, и я остался на мели.
Павел Матвеич потер виски действительно заболевшей своей головы, поднял утомленный взгляд на Елену Сергеевну, смолк.
А Елена Сергеевна все сидела, сложив руки крестом на коленях, глядела на Павла Матвеича широко открытыми глазами, и хоть не все ей было понятно в исповеди Павла Матвеича, думала: «Боже мой, боже мой, как он измучен всей этой борьбою. Но какое мне дело до всего этого? Разве это мне нужно знать? Разве все это мне мешает?»
И вот она распрямилась, вот встала и, глядя на Павла Матвеича глазами, полными доверия, и с чувством облегчения сказала:
— Павел Матвеич, Павел Матвеич, но ведь это все у вас в прошлом, все прошло. И что это мы все здесь сидим и о таких делах говорим? Пройдемте сюда, в комнату, здесь лучше будет.
Она повернулась к проходу в комнату, занавешенному плотной широкой занавесью из двух половин, откинула одну из них и сказала:
— Входите!
И первой вошла в комнату. Она шагнула к окошку, подняла тюлевую занавеску на нем и пыталась уладить ее так на гвоздике, чтобы занавеска не загораживала света. А Павел Матвеич стоял в комнате у входа, и все в нем уже ликовало — и сердце, и тело, и серые, вдруг поголубевшие от прилива сил, восторженные глаза. Ему хотелось подойти к Елене Сергеевне, взять ее сзади за полные руки возле плеч, нагнуться к ней и сказать: «Елена Сергеевна, я люблю вас! Елена Сергеевна, давайте вместе навеки».