И он это сделал бы. И он это сказал бы, если в этот момент не почувствовал бы, что кто-то сзади, позади его стоит и жутко и остро смотрит пристально в его затылок. Павел Матвеич оглянулся и сразу же понял, что произошло. Он бросил взгляд на затылок Елены Сергеевны, все еще стоявшей к нему спиной, и улаживавшей занавеску на гвоздике, и открывавшей окошко, которое туго поддавалось, и опять туда, откуда смотрели ему в затылок. И тогда в тот момент, когда Елена Сергеевна открыла окошко и в это открытое окошко сразу ударил соловьиный посвист, и такой, от которого у Павла Матвеича помутился разум, он пошатнулся.
О, это был отличный посвист из садового овражка и такого соловья, который, может быть, раз в жизни поет так свою песню. Пел он не по-курски, накатисто, этот соловей, вроде того, что, мол, «Тимох, Тимох, Тимох, коров-то, коров-то кнал аль нет?» Пел он не как подмосковный, который только и умеет спросить что-то вроде: мол, «сосед, сосед, чаёк-то, чаёк-то, чаёк-то хорош, хорош, хорош!» Нет, этот восточный соловей пел и прямо спрашивал о главном: «Павел, Павел, любовь, Павел, есть, люби, люби, Павел».
И когда Елена Сергеевна повернулась к Павлу Матвеичу лицом и он взглянул с таким ужасающим испугом на нее, а потом кинул дикий, полный ужаса, гнева и злобы взгляд на стену, где висел чей-то портрет в пилотке с такими же глазами, как у Елены Сергеевны, с таким же выражением губ, как у нее, — он глухо и дико простонал:
— Мщение! Мщение!
В голову разом ударил выстрел, и так, словно выстрелили в голову ему самому, мелькнуло видение падающего человека на колени и в яму, странная, долго не улавливавшаяся мысль, догадка: «Соловьи, соловьи четвертое!» И, как ударенный под ребро, схватился Павел Матвеич рукою за правый бок, зашатался и рывком через занавеску кинулся в кухню.
— Что с вами? — в испуге прокричала Елена Сергеевна, порываясь за ним.
Но, не поворачиваясь к ней лицом, Павел Матвеич остановил ее движением левой руки, резко ногою толкнул дверь и ринулся через сенцы наружу. Она только и слышала, как дико, с воплем, простонал он уже на улице:
— О-о-о! Кушнарев!
Тогда, осененная смутной, мучительно смутной догадкой, бросилась Елена Сергеевна в свою комнату, вгляделась в портрет брата, что висел на стене, а через секунду с той же поспешностью, раскрыв руки, словно хотела удержать ими Павла Матвеича, бросилась на крыльцо ему вдогонку. Но когда с оторопевшим, даже обезумевшим взглядом она выбежала на крыльцо, а затем на дорогу, Павла Матвеича уже не было.
Шатаясь, вернулась Елена Сергеевна к себе в комнату и, как подбитая, упала, содрогаясь от рыданий, на пол возле кровати. Она верила и не верила в то, что произошло, она не хотела верить и уже верила в то, что случилось что-то страшное, непоправимое.
А Павел Матвеич бежал, бежал, бежал через поле со свекольными высадками так стремительно, что и мозг, и сердце, и все тело его готово было или разлететься вдребезги тут же, или что-то должно в нем было оборваться, чтобы прекратился этот бешеный бег.
«О-о-о! — вырывалось у него из груди. — Проклятая птица… Что я наделал!.. Что я натворил!..»
И рыдал, как маленький.
Только за полночь появился он в Пориме на своей квартире, с треском открыл окно в огород, взял из-под матраца свой бумажник и вышел через окно в сухую, неласковую ночь, стоявшую над селом.
С этого часа Павел Матвеич исчез из Порима. Несколько дней подряд по всей округе искали его и Шаров, и Романов, и Тенин с лесниками, и предполагали, узнав кое-что от Елены Сергеевны, что Головачев покончил с собой. Больше всех не знал покоя Сашка. Он гонял свою машину по властному требованию Шарова по всем местам, где только можно было предположить Павла Матвеича, но, кроме слухов о нем, ничего больше не привозил.
Елена Сергеевна лежала в постели молчаливо, то безучастно вперяя глаза в белый неровный дощатый потолок своей комнаты, то бросала взгляд на портрет брата, который стоял, снятый со стены Настасьей Иванной, на стуле у ее кровати, то безучастно и уже, должно быть, в сотый раз перечитывала пожелтевшее солдатское письмо, участливо отысканное в чемодане Елены Сергеевны все той же Настасьей Иванной. «Нет, — говорила она, — это жестоко. Нет, — повторяла она, — если это и было, то, должно быть, не так, как-то иначе».
А вести Сашка привозил Шарову самые нерадостные. На второй день после исчезновения Павла Матвеича узнал он далеко от Порима, в селе Шалолейке, как, истерзанный, измятый, немытый, брал Головачев, дико посмеиваясь, три пол-литра водки из «местного НЗ» у знакомой продавщицы, а потом, прихватив у нее заодно и стакан, исчез в неизвестном направлении.