И смеялся еще пуще, вспоминая старинную народную шутку: «Пензяки ворону свою в Москве узнали».
Словом, если сказать правду, Павел Матвеич глух был к соловьям, как и к любой иной певчей хорошей птице. И были ли соловьи на свете или не были, ему было словно бы невдомек. «Сантиментов» Павел Матвеич не любил, «размагничиваться» себе не позволял, «всякое красивое» его мало трогало. Правда, был один раз с ним случай, и он чуть поэтом не стал — написал стихи, лирические стихи, обращенные к дочери. Но то была «временная уступка сердцу», «вопль ослабевшей души», не более.
Но этой весною, а точнее — в конце ее, в самом конце мая, Павел Матвеич, если не ночевал где-нибудь в поле или на деревне, а возвращался на ночевку в Порим, стал, прежде чем зажечь свет в своей комнате, закрывать наглухо форточку в окошке, задергивать занавеску и только тогда зажигать свет. Но и сквозь наглухо закрытое окошко он слышал, как на селе поют соловьи. И это его раздражало.
«Вот черт возьми, что же это со мной такое?» — спрашивал он себя, укрываясь с головой одеялом и устраиваясь поудобнее, «поглушистее» на своей одинокой постели, стараясь уснуть. «Что за чепуха?» — спрашивал он самого себя и никак не мог найти ответа, почему его вдруг начали раздражать соловьи. «Малая птица, а тревожит! Раньше никогда со мной такого не было».
Да, раньше такого с Павлом Матвеичем никогда не случалось. Что ему далась эта птица — он не знал. Наоборот, всю свою более чем сорокалетнюю жизнь он был совершенно равнодушен даже к более сильным явлениям, а не то что к пению хорошей этой птицы — соловью: для себя он более всего ценил спокойствие собственного духа.
Теперь же, когда все уже устанавливается на место, когда все то, что с ним случилось, уже позади, когда все то, что вышибло его из прежней привычной колеи жизни, уже как бы не существует и новая надежда и радость впереди, вдруг какой-то пустяк — соловьи, их пение злят, тревожат.
А ведь даже прошлой весною, когда положение Павла Матвеича было исключительно трудным, когда организовались производственные колхозно-совхозные управления и он в силу некоторых обстоятельств вынужден был оставить большой город, обжитой свой стол и удобный распорядок дня в одном из отделов обкома и очутился здесь, в этом незнакомом ему районе, на правах одного из агрономов нового управления, — смешно было сказать, чтобы ему в ту весну мешали соловьи. А было их всюду так же много, как и в эту весну, пели они всюду много и азартно, как и в этот май. Но какое ему, Павлу Матвеичу, было дело до них?!
Все то, что случилось с ним там, в городе, осталось уже позади, и надо было жизнь начинать как бы заново. Да нет, собственно, не начинать, а продолжать. Но уже без ошибок, и так держать, так держать, как, знаете, на флоте говорят: «Так держать!» И он даже как-то особенно обрадовался, когда оперся на эту формулу — «так держать», и тогда почувствовал, что он не растратил почти ничего из того физического и даже душевного багажа, что скопил прежде. Он уже знал, что следовать этому «так держать» он вновь сумеет потому, что есть в нем и воля, и навыки быть волевым, и, как ему казалось, все же партийная принципиальность. Мало ли что там с ним было в городе. С кем не бывает! Ошибки есть ошибки. Но сам-то он цел. Только хо́лода, рассудка, спокойствия больше в дело и в жизнь.
И Павел Матвеич ринулся в работу.
Он установил себе старое правило — вставать каждодневно в четыре часа, проделывать зарядку и, облившись водою, не завтракая, садиться со своим молодым шоферком Сашкой в совхозный «козлик». Так Павел Матвеич начинал свой день, разъезжая по полям и службам теперь уже очень большого совхоза «Порим», который к этой поре вобрал в себя с десяток старых и тоже довольно больших колхозов. И Павел Матвеич закружился в работе.
Он также бывал на полях закрепленных за ним колхозов, знакомился с севооборотами, изучал почвенные карты там, где они имелись, давал советы местным агрономам, забирался с головой в составление планов сева и уборки с правлениями колхозов, завтракал на ходу, живо общался со своим управлением, что было от Порима километров за семьдесят, и ему казалось, что все уже заново, почти все вошло у него в колею и все то, что было у него до этого там, в городе, уже «история», уже «пройденный этап», что это все уже позади. И самое главное, что из всего этого он вынес, так это — не сгибаться!
Что же касается других качеств, то он знал, что есть у него и твердость в характере, и самообладание в нужный час, и та стойкость, выдержанность, которым и он себя и вся его ранняя служба учили из года в год. Теперь, после того что с ним случилось, он заменил формулу «так надо» на формулу «так держать», потому что это более всего соответствовало настоящему положению его, и, встряхнувшись после всего, что с ним произошло, как после удара, с этой формулой он и пошел снова в жизнь.