— К вашей милости.
— Это вы к кому, ко мне, что ли? — спрашивает Елена Сергеевна.
— К тебе, к тебе, родимая, — отвечает баба.
— Голубушка, какая же это я — милость? Ну ладно, с чем же вы пришли?
— А вот с ним, — говорит баба, качнув на руке ребенка.
— А что с ним?
— Да орет, орет, пропади пропадом, орет. Могуты нет, как орет.
— А вы пробовали разобраться, отчего он кричит?
— Да прали́к его знает, отчего он кричит. Я его колочу, а он все орет.
— Ну, покажите ребенка.
Баба сажает мальчонку перед Еленой Сергеевной на стол. Животик вспучен, грудка впалая, дряблая, белая, ножками сучит, язык обложен. Явно глисты. Дать сантонин. Но как ей дать? Сантонин не безвредное средство. Опоит еще. Да и глисты горлом могут пойти. Лучше оставить в больнице.
— Придется в больнице побыть денька два с ним, — бабе Елена Сергеевна.
А баба:
— Ахти! Дак, а мужик-то?! А колхоз-то?! А старики?! А робяты?! Их у меня еще четыре. Нет уж, я у бабки полечу.
И заворачивает малыша, и спешит уже вон, оставив узелок на лавочке. Елена Сергеевна едва фамилию успевает узнать, селение, как баба уже за порогом.
— Узелок забыли! — вдогонку кричит Елена Сергеевна.
— А это вам, — отвечает баба. — Не осудите, чем можем, по-нашему.
Елена Сергеевна к Настасье Иванне:
— Что это такое, как это назвать?
А Настасья Иванна с усмешкой, готовая рассмеяться, отвечает:
— Это — нос.
— Какой нос? — тревожась, спрашивает Елена Сергеевна. — При чем тут нос?
— А вам несут, носом называется. У них стыдно, выходит, узелок домой нести обратно. Подумают люди, что отказано, с носом, мол, домой вернулась, ни с чем. Старинка!
И успокаивает Елену Сергеевну:
— Не беспокойтесь вы, пожалуйста. Прохор Антоныч иначе делал. Он в сельсовет все эти носы отсылал и требовал, чтобы за это людям выговаривали. Сейчас что! Вот годов двадцать пять назад было. Все волокли. Сейчас редко кто. Отучил Бабичев.
И Елена Сергеевна, расспросив Настасью Иванну, где живет эта баба, у какой она бабки полечить малыша собирается, одевалась попроще да и отправлялась вслед за бабой на село.
А то ввалится мужчина, пожилой, идет — весь согнулся, и к ней:
— Вот к вам, беда у меня.
— Что такое?
— Да вот анбар крыл, так с самого канезька текнулся на колоду, бок зашиб.
— А ну, покажите.
Пришедший снимает рубашку, поворачивается зашибленным местом, Елена Сергеевна видит: кровоподтек от плеча до бедра, синяк весь бок покрыл, явно — ему лежать надо, не вставать, даже растирание нужно, компрессы.
— Это когда ж у вас случилось?
— А третёва дни, под вечер.
— И что же не вызвали меня, почему пришли, не сообщили?
— А чего там от дела отрывать, — ей пришедший.
Елена Сергеевна ему покой прописывает, мази дает, а пришедший, одевшись, ей:
— Дак, может, мази-то и не нужны? Неколи ими мазаться. Попарюсь в бане с мятой — и пройдет. Спасибо за доброе.
И уходит.
Очень удивляла Елену Сергеевну эта простота. «Я и в Сибири, в глухих местах таких-то не встречала. А тут, в глубине России, еще такие водятся», — размышляла она.
И село, историю которого она не знала, и народ, который как и отчего сложился таким характером, все больше и больше волновали ее, и она положила себе правилом — как можно скорее, как можно быстрее ознакомиться с Медвешкином.
Попервоначалу ей было трудно разбираться в так называемых «улицах» села. Никаких улиц в привычном смысле этого слова в селе не было. Пятнадцать — двадцать изб по одну сторону оврага, пятнадцать — двадцать изб по другую на полторы, две версты ниже. А это выходит — Самодурка и Чёртовка. Чтобы от Самодурки добраться до Чёртовки, обходи глинистый овраг — отвершек, что залег прямо за домами, а потом переходи «головной» овраг. А пойдешь через «головной» сразу, так на той стороне, где Чёртовка, перед самыми избами глубокий, похожий на щель, тоже отвершек залег. Начнет искать в Чёртовке больную, а ей говорят: «Ищи на том конце, за буераком». И разумеется, все эти «улицы» давно были переименованы сельсоветом тут же прямо после революции, и назвали улицы эти и Первомайской, и Овражной, и Октябрьской. А вот, поди же, в обиходе у медвешкинцев все по-старому «кличутся» — Чёртовка, Самодурка.
Елена Сергеевна на своем настаивала, когда искала нужную ей «улицу».
— Мне не Чёртовка нужна, — говорила она строго, — а Нагорная.