Елена Сергеевна как бы выпрямлялась и от того горя, которое достало ее, и от той еще невыпрямленности, скованности, которая всегда остается долгое время при выходе из вуза у специалистов, покуда они сами не войдут в жизнь и не почерпнут в ней все для своей опоры и стойкости.
Одновременно видела она, как распрямлялось и поднималось и само Медвешкино, и сами его обитатели. С того дня, как появились у них свои машины, правда, сильно поношенные, старые, выкупленные у МТС, и появился свой, не указный простор вести дела колхозные, медвешкинцы головы подняли, словно впервые почувствовали себя хозяевами своей жизни. Как они ладили работу, как яростно спорили и обсуждали, где, что, когда сеять, где наво́зить, где торфи́ть — по одному этому можно было судить, что медвешкинцы, коренные и вековые крестьяне, вновь поверили в свои силы и в свое знатьё.
Правда, не медвешкинцев вина была, что поля были у них десятилетиями выпаханные, порою со смытыми и полусмытыми почвами и давали мало хлеба, без которого хозяйства не поднять. Не их вина была и в том, что много лет сидели они, как взаперти, на указном ведении полеводства, когда к тому же еще требовалось много дать и мало оставить себе, отчего было только до «живота», а не до стройки.
Все же, когда пришла целесообразность подсоединиться слабому медвешкинскому колхозу к поримскому совхозу, медвешкинцы не сразу подались и пошли на это. Судили, решали: «А может, сами выдюжим?» А между тем дела шли так, что подсоединяться было надо. Одних машин, за которые деньги были уплачены все из тех же скудноватых медвешкинских хлебов, да краткосрочных банковских кредитов, которые и возвращай на следующий же год, поднять хозяйство — и такое, что, по сути дела, наново нужно было создавать, — было мало. Но и в совхоз медвешкинцы пошли весело. И в этом они видели, как хлеборобы видят, только не некую перемену смысла жизни, а ту новую, лучшую возможность, которая поможет встать твердо в деле на старой, дедовской земле. Так выпрямлялись медвешкинцы, немножко чудаковатые, в меру гордые, простые люди. Радовало это Елену Сергеевну. Радовало ее и то, что и сама она выпрямляется.
Так прошли у Елены Сергеевны восемь полных лет. Ей шел уже тридцать пятый год. Виталия она не ждала, хоть и не забывала о том, что он где-то и как-то существует. Знакомств свободных, ни к чему не обязывающих, кроме деловых, у нее тоже не было. Личную жизнь, мир личных интересов заключила она к этой поре только в том, что называла — работа. Люди, которых врачевала она, забота об их здоровье, свое увлечение медицинскими науками — вот что составляло содержание ее жизни. Однако Елена Сергеевна боялась во всей той обстановке, в которой она жила, возможности рано обабиться, подразумевая под этим то душевное спокойствие, которое пришло к ней со дня отречения от Виталия и которое уже становилось свойством ее характера. Но тут она рассуждала этак: «Что же, раз так, то уж пусть и будет так, ничего не поделаешь». Тем более так думать она должна была потому, что на горизонте-то у нее никого не появлялось, чем-либо интересных для нее мужчин вокруг не было. А те, что как-то и чем-то ее интересовали, давно были женатыми, детными, степенными мужчинами. Так она думала о директоре совхоза Шарове, так думала и о Евграфе Маркелыче Толстикове, директоре местной школы. Дружбы особой у нее тоже ни с кем не водилось в силу того, что не было интереса ни у кого к ее духовному миру, а вернее, потому, что эти миры очень разнились. Маленький коллектив учителей медвешкинских школ близким себе она не считала потому, что люди в нем часто менялись, сойтись с ними было почти невозможно. Те, что «зажились», «сидели на местах» подолгу, по нескольку лет, были всегда заняты своими мелкими бытовыми делами да школой, они и сами как-то ни с кем не сближались. Те же, что «не засиживались», а таких оказывалось большинство потому, что все это были молодые люди, приезжавшие отбывать практику, вообще мало с кем общались в надежде скоро выбраться из Медвешкина. Евграф Маркелыч Толстиков страшно страдал от такой «кадровой текучки», как он называл это явление, и часто, очень часто впадал в уныние, граничащее с отчаянием.
Из всего этого коллектива Елена Сергеевна как-то особенно близко сошлась только с Елочкой Прокудиной, Еленой Семеновной Прокудиной, учительницей начальных классов, сравнительно молодой женщиной. Елочка Прокудина — так звала ее только Елена Сергеевна — была, собственно, наивной, чистосердечно наивной и физически слабой женщиной, ни разу не познавшей сладостей супружеской жизни. Елочка всю жизнь росла сиротой, отца и матери она не знала. Воспитала ее одна сердобольная женщина из Сердобска, взяв девочкой-«ходунком» из детского дома. По пятнадцатому году Елочка сама уже начала заботиться о себе, потому что нашла та женщина, что пора ее воспитаннице самой хлеб зарабатывать.