Но было с дедом Нежуем и одно чрезвычайное происшествие. Однажды, когда у него поспевало любимое его дерево, скороспелая ранняя грушовка, — а грушовка эта и взаправду была хороша, — среди июльской теплой ночи сморил деда Нежуя какой-то азартный сон. Дед присел на свою железную кровать только на минуту, а сон тут и сделал свое дело. Вначале он провел властно и незаметно рукою по дедову темени, потом по затылку, и дед от этой ласки закрыл глаза. А потом сон взял да тут же и выключил, как свет, все дедово сознание, и дед повалился на свою кровать и захрапел.
Проснулся он засветло, перепуганный донельзя. Кровать его стояла на лугу далеко от Белдашевки, возле гусиной сажалки, в которой гомонили гуси. Из-под нее, привязанные к ножкам, торчали две длинные березовые жерди, а вокруг кровати стояли бабы и ребятишки и смеялись до упаду. Вот как сморил деда сон, что и не услышал, как шутники медвешкинские взяли кровать деда вместе с ним на жерди, вынесли в луг, а он и не пошевельнулся даже.
— Только помню, — рассказывал дед Нежуй, — все меня куда-то несло. Будто сижу я в санях, в тулупе, в белых поярковых валенцах, ножку эдак выставил за грядушку, чтобы мои новые валенцы видели, ну так, помните, как при единоличии. Вожжи держу в руках, хочу править моей серой, вся в розовых — ни дать ни взять грушовки! — яблоках кобылой, а она меня несет по белому снегу, полем прямо, а править кобылой я почему-то не могу. Эдак раз пять мне метилось. И что бы проснуться, дураку! А я все еду да еду. Вот и доехал, — рассказывал он бабам на лугу.
Бабы реготали и катались от смеха по траве.
Грушовку, конечно, у него озорники обтрясли, оставили деду на память махонькую кучечку розовых, налитых янтарем яблок под навесом, а остальное — весь урожай — унесли, да еще и окусков по садочку нашвыряли. Дед и жаловаться никуда не пошел, понимал, что сад его для всех приманка, хоть руби его долой. И тут уж никак в грабеже обвинить никого нельзя: озорством запросто пахнет.
Только удивлялся дед Нежуй, говоря про себя: «Кой черт сами не заведут садов? В Завьяловском лесничестве и питомник есть, и вся Белынь в садах тонет, и в Пориме кое у кого яблоньки завелись, а наши все, как по старине, ни один черт даже леснушки нигде не сажает. Привычка, что ли, одолела? Или директиву, что ли, из центру ждут? Канитель, канитель!» — бранился дед.
Сказать правду, за старика часто заступались во всем Медвешкине. Когда узнавалось, кто «пугал» деда и тряс его яблони, отцы мяли сыновьям бока, иногда жестоко мяли. У старика же было знатьё! А людей со знатьём здесь уважали.
Знатьём здесь считалось все, что полезно было знать или получить от человека. Умеешь крыть соломой избу — знатьё. Валенки валяет кто — знатьё. Цени!
Деда Нежуя ценили. И вот у этого деда Нежуя, заехав к нему, чтобы поразведать насчет садов, как тут прежде с ними было, имея в виду и дальний свой «прицел» насчет развертывания садоводства и в совхозе и в колхозах, и купил Павел Матвеич тогда яблоки, какую-то колясовку, которую дед Нежуй, как он сам говорил, выкрал где-то под Пачелмой в садоводческом хозяйстве и которая была не столь вкусна, сколько красива и крупна. Яблоки, напоминавшие формой круглое блюдце, широкие, приплюснутые сверху, сочные, кисловато-вязкие на вкус, все в желтой кожице, испещренной малиновыми и фиолетовыми легкими мазками — словно кисточкой вырисованы, — были удивительно крупны и красивы.
Когда, платя поштучно, Павел Матвеич купил их и уложил в старенькое решётце, взятое на время у деда, он вначале и не думал их никому дарить, хотел только показать Шарову, «подковырнуть» маленько, чтобы потом, при случае, затеять разговор о садах.
Но, когда уже подъезжал к ближнему медвешкинскому концу и завидел сквозь темень наступавшей осенней ночи огоньки в школах и в больничке, он вдруг вспомнил о «врачихе». Он так и подумал про себя: «О, идея! Заеду к врачихе. Предлог — яблоки!» И заехал, велев Сашке потолкаться возле машины или посидеть в школьной сторожке.
Елена Сергеевна жарила в это время картофель с грибами, которые насбирала вместе с Настасьей Иванной в дубняках и орешниках возле Долгого лога, где лог переходит в Долгую дубраву, куда они после обычных больничных дел сходили с ней близко к вечеру «подышать воздухом», как всегда в таких случаях говорила старая ученая медсестра. Сковорода была большая, видимо, Елена Сергеевна готовила ужин не только для себя, а и для Настасьи Иванны, и Павел Матвеич, как только постучался и вошел, заметил это. Вообще примечать что-либо, молча сообразить и прикинуть обстоятельства было его давней привычкой. Он вошел в легком пальто, в фуражке по обычаю, держа решето под мышкой, поддерживая его снизу ладонью.