— Я к вам! — сказал он, поздоровавшись. — Не мог проехать мимо вас, чтобы не показать этих яблок. Смотрите, какие чудеса! И знаете, где нашел? Да у вас же, в Медвешкине.
И сказал, у кого и как сад этот открыл.
— Чудесные яблоки, — сказала Елена Сергеевна, снизу переворачивая и мешая жарево ножом. — Совсем чудесные яблоки!
— Ну вот я и оставлю вам пяточек, — сказал на это Павел Матвеич и стал искать место, куда бы поставить решето.
Елена Сергеевна освободила ему табурет у стола, а он, склонившись над решетом, стал выбирать из него лучшие яблоки. Выбирая, он улыбнулся и произнес:
— А я, право, и не знал, что попаду к вам прямо на грибы. А то бы я, ей-ей, мимо магазина зря не проехал.
Елена Сергеевна улыбнулась.
— А он уже и закрыт, кстати, опоздали, — сказала она.
— Жаль, жаль! — пошутил Павел Матвеич. — Но, слыхал, что в таких учреждениях, как ваше, всегда есть энзе в виде горючего, спирток называется?
Не отрываясь от дела, каким была занята, Елена Сергеевна почти серьезно отвечала на шутку:
— Что же, ежели вам это нужно, немножко можно и устроить.
— Нет, нет, — ответил ей Павел Матвеич, — я пошутил. Не употребляю как можно чаще. Или почти не употребляю.
В решете было штук двадцать яблок. Он отобрал с десяток и, уложив их на столе красивой грудкой, повернулся к Елене Сергеевне. Она стояла у чела печки. На шестке под треногим таганом горела щепа, сухие, аккуратно наломанные ветки. Лицо ее, обращенное к огню, ярко румянилось. В комнате над столом горела большая одноязыкая лампа. У печи, с ножом в руке, Елена Сергеевна казалась очень обычной женщиной. На ней было легкое, в цветочек, открытое платье, рукава короткие, платье само ровно по колена. Из-под платья в светлых, телесного цвета чулках на белом фоне печки прорисовывались полные, стройные, с упругими икрами ноги. Руки тоже были полны и белы.
Все это и ее ладную, полную, но стройную фигуру Павел Матвеич успел оглядеть тогда, когда Елена Сергеевна, повернувшись лицом к тагану, перемешивала на нем вкусно пахнущую картошку с грибами. На этот раз он не подумал о ней, как раньше при встречах, когда провожал ее глазами: «Ничего, ничего!» Он оглядел комнату, стены, потолок — комната была маленькая, — увидел стол у окна под клеенкой, на которой только что укладывал свои яблоки, у стены белый, больничный диванчик, на стене тоже белый, больничный — не хватало только на нем красного креста — посудный шкафчик с медной ступкой на нем и медным же пестиком в ней, над диваном в золоченой рамке шишкинский пейзаж «Лесные дали». И были заткнуты за раму эту две, еще не совсем красные кисти рябины. Пара стульев, пестрый половичок от двери к занавесу в соседний покой — вот и все, что увидел Павел Матвеич.
Нет, он не подумал, как раньше: «Ничего, ничего» и прочее такое, он подумал: «Ну что же, вот и все, что у нее есть. Для души этого мало, для жизни тоже не весело. Одна! Явно, явно не против бы она замуж. Хочет, чего там!»
В это время дверь из сеней приоткрылась, на кухню стремглав влетела серая, очень пушистая кошка, с ходу подлетела к ногам Елены Сергеевны и, выгибая спину, стала потираться возле ее ног, а через порог ступила дородная, пожилая Настасья Иванна. Увидя гостя, она дородно и поклонилась.
— Вечер добрый, — сказала она и взглянула на Елену Сергеевну.
— Сейчас будут готовы, — отвечала на ее взгляд Елена Сергеевна и обратилась к Павлу Матвеичу: — Ну что же, оставайтесь и вы с нами ужинать.
При других обстоятельствах Павел Матвеич, может быть, и остался бы, такое не раз с ним раньше бывало; может быть, и уехал бы не тут же после ужина, а наутро попытался бы только уехать, такое бывало раньше у него. Но тут он почувствовал какую-то неловкость, ну вроде что-то еще недостаточной подготовленности для этого, и заторопился уходить. Он взял под мышку решето, откланялся и вышел, и Настасья Иванна вслед оглядела его с ног до головы.
Ехал он в Порим задумавшись, мысленно насвистывая, и только однажды, видимо в лад своим думам, сказал вслух:
— Так держать!
Сашка подумал, что это относится к нему, оглянулся на седока и ответил:
— Конечно, так держать. А то куда же еще? Другой дороги нету.