И Павлу Матвеичу и в самом деле на скрипучем краю кровати показалось, что он едет, и все в седле, что он очень, очень давно в седле и его все покачивает.
«Фу, черт! — сказал он. — Ну ладно, давай разберемся. То, что случилось со мной год назад, того бы уже и хватит, на этом бы можно и остановиться. Ну а что до этого? Служба в армии, служба в районе, не учрежденческая, а особая; служба в большом городе учрежденческая, а и тоже не простая; наконец, это последнее битье, когда едва на ногах устоял, — всего бы этого и достаточно, на этом бы и закончить. Но как закончить? У других хоть желания определились, а у меня и этого нет. Да, один я не сумею жить, один я не сложу для себя жизни».
При этой мысли Павел Матвеич вскочил, не зажигая лампы — электросвет в Пориме бывал только до двенадцати ночи, — оделся, вышел через хозяйский двор на зада́, в огород, и вздохнул как можно глубже, чтобы утихомирить волнение сердца. «Во-первых, — сказал он сам себе властно, — успокойся! А во-вторых, погляди вон в ту сторону, не там ли твоя судьба?»
О нет, это совсем не будет странным, если мы узнаем, что имел в виду Павел Матвеич, когда сказал: «погляди вон в ту сторону», совсем не будет неожиданным то, что в этот час он, и не вдруг совсем, вспомнил Елену Сергеевну и повернулся лицом в темноте в ту сторону, где бежала дорога близ Долгой дубравы на ближний конец Медвешкина и где, укрытая темнотой под сырой мартовской мглою, стояла ее больничка. Что-то более чем влечение шевельнулось в этот час в сердце Павла Матвеича по отношению к Елене Сергеевне, и не угасло, нет, а было просто непонятно, что это такое было.
Он еще долго стоял в огороде, вглядывался в мрак края ночи, лежащий над ближним концом Медвешкина, глубоко вдыхал слегка сырой, а слегка и морозный воздух, словно не мог насладиться им. Высоко в небе вдруг над ним послышались призывные, ясные, гортанные и несколько скрипучие и клокочущие звуки. Казалось, кто-то очень высоко вверху в темноте ночи летел и призывал: «Правь за мной!» На этот звук откликались другие голоса, и, казалось, отвечали иначе: «Правим, правим! Правим, правим!» «Так держать!» — призывал первый голос. «Так и держим, так и держим!» — отвечали ему остальные голоса. Голоса приближались, и Павел Матвеич догадался — летят гуси. Станица прошла над Поримом, отдалилась, криков гусей не стало слышно, и, почему-то вдруг растревоженный, Павел Матвеич с дрожью в голосе сказал сам себе: «Да, так держать! Спасибо, гуси, так держать!» И, вернувшись в комнату, раздевшись, он лег в кровать и уснул до утра сном убитого. С этого утра Павел Матвеич и зачастил на ближний конец Медвешкина.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Месяц март — самая капризная пора на селе. В марте никогда не знаешь, что будет утром. Ночь на снега и ручьи оковы положит, где подмостит дорогу ледком, где укрепит и скует обнажившиеся колеи и ростопи, и так подмостит, что и на машине проскочишь там, где в полдень хоть на ладье бери пространство. Но чуть припоздал — один смех да грех! — у зимы-старухи с весною ссора. Зима ночь мосты мостила, а невестка к утру пришла и набедила старухе. Глядит зима: где у нее сковано было, там уж потекло, побежало, до новой ночи ждать надо, чтобы старухе невесткины порухи залатать да подчинить можно было. Вот так искони в одном доме живут эти бабы — сварливая зима-свекровь да озорная весна-невестка, ладу между ними никогда нет. Об этом Павлу Матвеичу растолковал Козухин, когда по жуткой грязи из Романова приплелся он спустя дня два после встречи с Павлом Матвеичем на Вороне в Порим купить к пасхальным дням какой-никакой картузишко и сатиновую косовороточку и тут встретился с Павлом Матвеичем.
— Ты, слышь, деловой, — сказал он, продолжая свою «байку» про зиму-старуху и ее невестку, — в марте-то и любая лошадь длиннее бывает, чем по зиме и лету.
— Это отчего же? — искренне удивился Павел Матвеич.
— Это ить как тебе сказать-то, — отвечал старик. — Трудно ей, лошади-то, за собой и телегу, и всю грязь на колесах тащить. Вот и вытягивается она. Ты погляди, вон лошадь идет в телеге.
По Пориму в весенней грязи, через ледяные колдобины на дороге, с которой укатанный машинами за зиму лед еще не сошел, шла лошадь в телеге, на телеге сидела девчонка и говорила лошади на каждом опасном месте: «Внимание!» Лошадь слушалась, спускала в лужи и колдобины телегу легко, плавно и шла вперед как-то на подогнутых сильно ногах. Павлу Матвеичу и впрямь казалось, что лошадь как-то длиннее выглядит сейчас, чем должно быть обычно. Лошадь была невысокая, но такая длинная, настолько длинная, что казалось — ее вытянула так телега, которую она везла. Павел Матвеич расхохотался.