— Усе в аккурате, — отвечал Шепелявин, — бунты сам проверил. Вскрывали, и где мор какой, порча, заморозь — ничего. Усе в аккурате. Окопали к тому ж. Талость не возьмет.
У Шепелявина Павел Матвеич пообедал, обратил внимание на то, как невкусно были приготовлены блюда: щи с какою-то рыбой, должно быть, с камбалой; запеченный в печи мятый картофель с молоком. Во щах капустные листы были уж очень крупно нарезаны, и пахли щи почему-то горелым торфом. В запеченном картофеле попадались тараканьи ножки. Жена Шепелявина, коротко подпоясанная, в цветастом сарафане, босая, извинялась:
— Уж не обессудьте. Такое тараканьё ноне, что не в ужив. К году, что ли? И дустом я их, и метлою, а ни на убыль — живут! Хоть избу вымораживай.
Павел Матвеич отшутился в том смысле, что скоро, мол, на новых сельбищах будут жить они без тараканов, обед прошел, как пишут о высоких обедах, «в непринужденной обстановке», и с расчетом, чтобы попасть «к огням», он выехал обратно на ближний конец.
Ехали все так же с опаской, осторожно, объезжая местами по снегу овраги и отвершки. Вороной конь, потративший не мало сил на всю эту очень длинную дорогу, уже раза три спотыкался и раза три покрывался такой испариной, что казался покрытым свежим лаком. Старик приласкивал коня, говорил ему одобрительные слова, не понукал излишне.
Павел Матвеич своей поездкой был доволен, сидел в шарабане с удовольствием, хоть вдвоем сидеть в нем было неудобно. Соображая обед у Шепелявина и объяснения его жены о «тараканье», Павел Матвеич со смешком думал про себя: «Да, готовить у нас на селе все же не умеют. Это бы вот тоже должно войти в предмет изучения — отчего так? Продукт есть, а готовят плохо. Может быть, надо учить? Конечно же надо! Это же тоже вопрос культуры.
И вспоминал, где и когда и при каких обстоятельствах он обедал на селе. Но вдруг поймал себя на мысли: «Вот о чем ты стал думать, а раньше с тобою такого не случалось». И с досадой подавил в себе эту мысль и стал думать о Елене Сергеевне.
Что Елена Сергеевна его примет, он не сомневался. Его интересовало одно: как примет? Сделали ли свое дело те самые нежуевские яблоки? Значит ли для нее что-нибудь его долгое отсутствие? Ведь долгое отсутствие иногда тоже причина для беспокойства. А раз беспокоится — значит, думает. Как с этим у нее? «А вот войдем и узнаем», — решил Павел Матвеич, выбираясь из шарабана и отряхиваясь от ископыти и клочков сена, что прилежались к одежде, когда подъехали к больничке.
Коня он велел старику покормить, как быть самому старику — он ничего не придумал, махнул на это рукой и пошел к больничке. На ходу Павел Матвеич даже про шепелявинских тараканов вспомнил и приготовил даже шутку, чтобы начать разговор, ну, что ли, непринужденно. В окошечке, где была кухонька Елены Сергеевны, горел уже свет. Он постучался.
Удивительно мягко, удивительно душевно он был встречен ею. Едва он постучался, как из-за двери до него донеслось такое хорошее, сказанное грудным, высоким и чистым голосом:
— Да, войдите!
Когда же он открыл дверь и переступил порог, Елена Сергеевна, правда, может быть, и сдержанно, но все же оживилась, просияла даже.
— Да где же вы пропадали так долго? — спросила она искренне и душевно, вновь что-то делая на таганчике на шестке печки с высоким челом.
Она и одета-то была так же, как тогда осенью, когда грибы с картошкой жарила, она и улыбнулась, но не так, как тогда, скупо, сдержанно, а как-то по-новому — широко, открыто.
«Думала!» — произнес про себя Павел Матвеич и подошел к ней, протянув руку поздороваться.
— Можно раздеться?
— Можно.
И уже с таганчика была снята сковородка, поставлен чайник. И началась беседа. О том о сем будто вначале беседовали, а получалось хорошо. Павел Матвеич рассказал все, чем был занят зиму. Потом пили чай, потом он уезжал и, прощаясь, несколько дольше, чем было нужно, удержал ее мягкую руку в своей огрубевшей руке.
Так много раз было с марта до середины мая, до того самого момента, когда — надо же так! — Сашка вдруг взял и сел на перекопе возле Долгой дубравы. И что-то очень хорошее, что-то очень чистое, доброе стало складываться в душе у Павла Матвеича. Шевелилась в душе какая-то лесная избушка, уход душою во все хорошее, тихое, когда можно было бы зажить безмятежно и просто.