— «Пустомент»! Ты о чем это говоришь? — сказал он парнишке, который получил от него оплеуху. — Ты знаешь, кому постамент? А ты — «пустомент»? Смотри! Не то — знаешь?!
Памятник — фигура в шинели во весь рост и под фуражкой — стоял на высоком фундаменте перед школой, перед старой обоянской женской гимназией, человек-фигура смотрела куда-то далеко поверх всего, что было перед ее глазами, и всем казалось, что видит она очень, очень далеко. На открытии играли горны, гремели барабаны, пионеры отдавали почетный салют и произнесли клятву быть такими, как этот человек в военной фуражке. Директорша прослезилась. Павел был горд и еще раз сказал тому парнишке, которому оплеуху закатил:
— Ну смотри, гад, «пустомент»!
В те же дни точно такой же памятник появился перед вокзалом на площади, открывать его ходили всем городом, была музыка, были возле подножья цветы, речи представителей организаций, один из которых все обдергивал гимнастерку защитного цвета, заправлял ее под широким ремнем позади себя, выбрасывал впереди себя руку и с волнением говорил:
— Вот наше солнце! Вот наше знамя! Вот наша совесть!
О, как горд был Павел в эти дни! Он ходил с высоко поднятой головою, со сверстниками не здоровался, и в ушах его то и дело звучало: «Пустомент! Да я тебя за это!» И сжимал до боли в костях свои кулаки.
Но всего удивительнее у Павла была одна, почти необъяснимая черта — ненависть ко всему «бывшему». Услышит он слово «бывший» — и у него уже и все внимание, и все силы напряжены разгадать: а к чему это слово относится, нет ли за этим какого-либо вреда? Раз побывав в летнем саду на открытом концерте, который давал какой-то заезжий бойкий человечек, Паша ничуть не был оскорблен его неумной, грубой шуткой, когда тот, выйдя развязно на эстраду, объявил: «Читаю собственное стихотворение «Дары Терека», бывшее Лермонтова». Человечек явно рассчитывал на смех в рядах, на одобрение своей шутки. В ответ же он услышал гробовое молчание и даже увидел, как при этом из рядов встали двое и ушли прочь с его дивертисмента. Были это: учитель Пашкиной школы Пал Палыч Рогульских и сосед Павла, некий Вениамин Исидорыч Боневоленский, что множество лет жил во флигельке дома, во дворе, где жили и отец и мать Пашки. «Какого черта они ушли? — думал Пашка, зло разглядывая удаляющиеся их фигуры. — «Бывшее» им не понравилось! Конечно, Лермонтов, тут нехорошо сострил этот. А если бы не Лермонтов, а другие, так я бы у многих из тех «бывших» и стихи бы все отобрал, не то что имения! Подумаешь, какие недотроги! Особенно этот, Боневоленский».
Да, у Пашки почему-то были такие думки, что у всех «бывших» были свои имения.
Странные, очень странные у юного Пашки были некоторые взгляды на вещи и явления, и невозможно было понять, откуда они у него. А Боневоленского он ненавидел ненавистью злою, неисправимой, несмотря на то что тот очень любил его и всегда справлялся о нем и у его матери, и при встрече, и у самого его, на вопросы которого Пашка отвечал хоть и не грубо, но односложно, почти высокомерно. Вениамин Исидорыч прощал Павлу его высокомерность, объясняя ее и неустоявшимся характером юноши, и, может быть, даже «простецким» воспитанием его, но никак не подозревал в нем ненависти к себе. А Пашка ненавидел его за то, что был он «бывший».
Однажды Пашка пришел домой возбужденный донельзя и спросил прямо в упор отца, бывшего продотрядца, а потом тоже бывшего милицейского работника, а теперь служащего конторы Заготживсырье, вот такое:
— Па, а па, — сказал Пашка, — а что, Боневоленский не может наделать вреда?
— Это почему? — удивился отец.
— А вот Грошев, отец Мишки, говорит, что он вредный.
— А как ты к Грошеву попал?
Павел промолчал, а отец, повысив голос, бросил:
— Чтобы и ноги твоей у него не было! У этого дяди все вредные. Он всех бы повыслал да пересажал, которые ему не нравятся… Что он говорил тебе?
— А то, что за Боневоленский следить да следить надо.
— Дурак! — бросил отец и больше не стал разговаривать с сыном.
А Егор Грошев, отец Мишки Грошева, товарища единственного Пашки, паренька так себе, тихого и угрюмого, которому он только и доверял одному всего себя, был хорошо известен Матвею Головачеву. Этот человек, железнодорожник когда-то по профессии, вначале путевой обходчик, затем старший стрелочник, с первых дней прихода Советской власти на Обоянье начал служить в железнодорожной милиции. «Бывших»-то разных он повидал, и особенно в те годы отхода их на юг, когда целыми эшелонами «драпали» они на Киев и Одессу, что самому Егору Грошеву пришлось от них пострадать: однажды был он схвачен комендантом неожиданно проскочившего белого поезда, офицериком в черных усиках и золотых погонах, и поставлен к паровозу — «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Спас машинист паровоза, давший неожиданно откуда-то снизу пар. В этом пару офицер «промазал». Егор между рельс свалился да и пролежал столько, покуда машинист его с другой стороны паровоза на тендер не впихнул и углем там не засыпал. О, как запомнил Егор эту фразу офицерика с черными усиками о том, «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Зато и тряс он всяких «бывших» потом где ни попало. Одного вида городской женской шляпки ему было достаточно, чтобы прийти в ярость. Всех таких вытряхивал он в поездах, не разбираясь, «спекуль» это едет или просто горожанка какая за хлебом на юг подалась. Ну и пострадал за это Егор Грошев. Вначале из железнодорожной милиции его «поперли», а потом, когда перешел в городскую и запил, и спиваться стал, прогнали его и из городской милиции. Жил он последние годы чем-ничем. Где матрац кому перетянет, где забор поднимет, где на станции на погрузке что «зашибет». Жил в одиночку, жены давно не было, жил в старом домике в конце Старой Почтовой. Однако сына своего Мишку пестовал, учил в школе, неученым оставить не хотел. Мишка тоже не любил «бывших». Кроме того, что был угрюм, был он еще и злой парнишка, замкнутый, который только с Павлом и раскрывался и не прочь был участвовать во всех его делах и интересах. Любимым выражением отца его было: «Всех бывших под откос, всех бывших на наковальню». Мишка, сын Грошева, к Головачевым не ходил. Егор Грошев в ту пору, когда его из «городской» вышибли, был под началом у Матвея Головачева. Считал Грошев-старший — Головачев его отстоять-то мог тогда, когда запоем запил, да не захотел. Оттого Мишка и не ходил к Павлу, что за отца на Матвея зол был. Однако Пашку он любил и всегда с ним секретничал.