О том, что заставило отца поступить так, знал Пашка одно — струсил отец. Доля правды в этом была. Когда Пашке еще и восемнадцати не исполнилось и отец бывал мало дома, а все пропадал где-то на селах в районе, мать сказала как-то сестрице своей, наведывавшейся из деревни:
— А не сносить ему головы своей. Ишь грудит и грудит этих самых кулаков разнесчастных в вагоны. Отобьют они ему голову.
— А чего хитрого, — отвечала ей сестрица. — Одних берут и увозят, которые поглупее, которые с добром не хотят расстаться, а другие, что посмышленее, все свое бросают да и подаются в бега. В Сибирь бегут, в города бегут, только и надо, что заручиться подходящей справкой. Такие-то потом припомнят, отомстят.
— Да уж припомнили, — отвечала мать. — В логу под Борисовской его уже встречали. И письмо было — мол, берегись.
— Ушел бы он, — посоветовала сестрица.
— И то хочет, — отвечала мать.
Подался Матвей Матвеич Головачев в контору уже тогда, когда пошли новые времена.
К этой поре Пашка уже и о всех категориях врагов слышал. Не понимал, конечно, что это такое, а знал, что это все «враги народа». Так понимал все это юный Пашка и смотрел порою даже на отца как на «бывшего».
Все же отца он не то что любил, а побаивался.
Была еще одна особенность у Павла — учился он легко. Не потому, что был как-то особенно талантлив, а так, как-то от природы был на это легким. Иные над учебниками корпят, плачут, что задачку решить не могут, а он все легко на лету схватывал. Схватывать все на лету и запоминать было для него таким же свойством, как для другого отвечать только хорошо затверженное.
Записывал он очень мало, но тетради вел свои все в большом порядке. Поэтому и школу он кончил успешно. Просидев дома год после окончания школы, дождавшись, когда мать с отцом скопят достаточно денег для поездки в Москву, и только в Москву, — о другом городе он и слышать не хотел, — проштудировав учебники и свои записки еще раз основательно, он под осень тридцать седьмого появился в Москве.
Надо отметить еще одно качество Павла Головачева, что он совершенно не влюбленно относился к девушкам.
А уж в семнадцать лет у Павла была на счету не одна «любовь». И уж с шестнадцати лет он для себя усвоил, что «девка» или «баба» — это просто человек, устроенный для мужчины, а мужчина тоже человек, устроенный для женщины. Вот и все.
А чтобы там какая-то любовь, которой мучились многие обоянские его сверстники и девчонки, записки, тайное желание встреч, даже стихи — так это все, как у «бывших»! «Чу́дное мгновенье», «трели соловья», «не искушай меня без ну́жды», «прийди, прийди, желанный друг» — ну что это такое?! Кто запрещает просто договориться? Правда, стихи Павел любил, но не такие, как эти «бывшие». И если когда и учил такие, то только для того, чтобы не «заработать плохо», а «заработать очхор». Да, он и ученье в школе принимал за работу, и меньше всего стремился знать, а больше всего «заработать» отметку.
«Все проще, все проще, — думал он. — Это в книжках все сложно, а в жизни, в делах все проще, чем в толстых книжках». Поэтому он романов не читал и не любил их за то, что в них все было сложно, не просто. Сверстники его «Обрыв» с упоением читают, девочки от «Бедной Лизы» в слезах, а он только хохочет. «Фантасмагория!» — кричит.
Ко всем этим качествам вот что еще надо прибавить Павлу — мстителен он как-то был. Если кому-либо он что-нибудь припомнит, то уж знай — не забудет. Обиду ли какую-нибудь, даже самую малую неуступку в чем-либо — все запомнит, а потом выскажет, осмеет или устроит что-нибудь такое, чтобы товарищу, даже по парте, неприятность была. Злорадствовать не злорадствовал, а смотрит на осмеянного или попавшего в беду свысока, поглядывает на него серыми холодными глазами, будто сказать хочет: «Что, съел? А уступил бы мне, не лез поперек меня, не было бы тебе так худо».
Раз — лет шестнадцать ему уже было — что уделал? Из-за вишен, снятых в чужом саду, с товарищем подрались. Запомнил. Подговорил этого товарища в другой чужой сад забраться, сказал:
— Ты рви, а я покараулю, чтобы не накрыли.
Тот в сад, а Павел забежал к дому владельца и доложил ему:
— У вас вишни рвут!
Товарища накрыли, а Пашка стоял за забором да и глядел с удовольствием, как того хозяин лупил пучком крапивы по всем местам.
Почему выбрал для своего будущего юный Павел агрономию, науку о почве и плодородии, он твердо сказать бы и не мог. Во-первых, ему казалось, что проще земли на свете ничего нет. Цветочки, растения — это все не умиление, это все на земле растет. Значит, и работать на ней проще, чем, ну, скажем, у физиков, химиков. Пал Палыч тоже так говорил: «Земля — это все для человека, она проста, как шар. Потому и надо на ней работать, изучать ее, что она земля, почва. А остальное — все на ней, на земле. Чтобы человеку лучше жилось, по-моему, и надо, чтобы побольше было агрономов».