Вот тогда Павел и решил, что он землей и займется. А во-вторых, наметил он путь себе в агрономию потому, что там математики поменьше. Эту науку он считал «прикладной».
«Многие не изучали большой математики, а коммунизм строят, — решил он. — Надо только побольше хлеба, вот и все. Ну а для этого работать на почве надо». Он так и думал — «работать на почве», а не на земле. И еще он всегда думал про себя: «Таких-то, как я, закаляющихся, мало. Большей частью все лирики. А нужно быть железным. И из нас не все настоящие. Настоящим из класса нашего, может, только я один и буду. А остальные просто кто куда работать пойдут».
Многие из учителей замечали в Павле эту склонность к высокомерию, знаком был многим и его эгоизм. А вот, поди же, — в школе ему никто об этом не сказал! Наоборот, все поддерживали в нем «волевитость», эдакий, мол, «крепыш», и даже в характеристике такой отзыв дали: «волевой, упорный». Впрочем, иначе и быть не могло. Какая же это школа, ежели не волевых выпускает?! За такую работу, пожалуй, и по шапке получить можно. А волевой, ежели и в науку дальше не пойдет, все — волевой!
Таким вот Павел приехал по девятнадцатому году подавать заявление в Тимирязевку в Москву и был принят в нее на почвенное отделение. Почему на почвенное? Не потому только, что на этот факультет подал заявление о приеме Павел, а потому, что и мест на этом факультете оказалось больше.
Президент Сельскохозяйственной академии страны в то время придавал очень большое значение изучению почв страны. В этом он получал самую широкую поддержку свыше потому, что тот, кто был свыше, избрал одну из теорий этого крупного нашего ученого, настаивавшего на повсеместном введении травопольной системы севооборотов.
Кое-какой резон в этом был несомненный. Поля по многим областям страны, выпаханные за десятилетия, требовали огромного количества удобрений, взять которых негде было.
Местами эрозия и бесструктурность почв как результат неумного и неумелого ведения полеводства старым крестьянством давали так себя знать, что об урожаях «как при дедах» даже на лучших землях думать было нечего. Однако нужна ли была травопольная система, скажем, в Сибири, оставалось сомнительным. Неистощенной земли, бескрайних травищ там было достаточно.
Все же травопольная система ученого победила все другие системы ученых, потому что была проста, а другого выхода из создавшегося положения будто и не было. Травы стали сеять там, где в них нужды вовсе не было. И хоть была у этого ученого, система которого была взята на государственное вооружение, оппозиция и в самой академии, и называли его за углом «травником», «перекати-десятипольем», все же верх был его. Словом, Павлу повезло: он поступил в академию больше всего, пожалуй, оттого, что государству тогда нужны были почвоведы, много почвоведов.
Узнав об этом случайно от матери Павла, поздравить Матвея Головачева зашел Боневоленский.
— Поздравляю, поздравляю! — говорил он гордому и растроганному отцу и тряс ему руку. — Это у него большая победа. Попасть в Петровскую — это без особого бою, подчеркиваю, без особого бою редко кому дается. Ах, года, года! А я-то туда как пробивался! Бывало, у нас там и сходки, и кружки разные были. Вольность мысли, полицейских не ахти как боялись. Один Тимирязев чего стоил! Гигант! Правда, мне у него учиться не удалось. Он к той поре уже в Московском университете читал. Но дух его школы и после его ухода в Петровской чувствовался. Ну, у нашей молодежи все давно иначе! Им все двери открыты. Счастлив, что Павел одолел вход в этот храм науки.
Матвей Головачев отвечал:
— Конечно, конечно, храм, храм! Ничего, башковит парень. Пойдет.
И краснел, думая, что ничего не знает об этом храме, и оттого, что не забылся еще разговор с Павлом о Боневоленском как о «бывшем» и о том, что сын решил «следить».
Боневоленский в ту же осень и умер. Умер в октябре. Он шел как-то раз Нижней улицей и увидел, как девочка доставала ведро с водой из колодца. Ведро оборвалось, в руках у девчонки остался обрывок веревки. Тогда она, оглядевшись с испугом по сторонам, закинула ногу на зеленый, склизлый сруб, видимо хотела спуститься в колодец, да и ухнула разом в него.