Вениамин Исидорыч бросился вытаскивать девчонку. Колодец был не глубок, стар, сруб крошился. Вениамин Исидорыч увидел, что девчонка стоит по горло в воде, держит за дужку свое ведерко, полное воды, смотрит страшно и испуганными глазами прямо ему в лицо.
— Стой так! — крикнул он девчонке и стал спускаться, упираясь ногами в гнилые венцы сруба.
Спустился, велел ей отпустить ведерко, взял ее на плечи, а что делать дальше, так и не сообразил. Да что тут было делать?
— Будем стоять, — сказал он девчонке. — За водой придут, нас и увидят. Тебя как зовут? Танька? Татьяна, значит? Хорошее имя. Ну а ты сиди. Придут за водою, увидят нас и вытащат.
Почти полчаса по подмышки в холодной осенней воде простоял он в колодце, до тех пор все стоял, покуда сама мать девчонки не спохватилась: «Девки нет!» — и к колодцу не пустилась, спотыкаясь на каждом шагу. Народ собрался, вытащили обоих.
— Ты, Васёна, девку-то боле так не пугай, — сказала матери девочки какая-то старуха. — Тебе ведро жальче дочери, видать. Ишь наполохала девку-то. Сама нешто бы она полезла за ведром, коли бы не твои колотушки?
А Вениамин Исидорыч слег на второй день от двустороннего крупозного воспаления легких. Другой бы на третий день и свернулся, богу бы душу отдал. А у этого, должно быть, не плохая заправка была — умер только на седьмой день.
На третий день болезни Боневоленского, узнав от жены о его поступке, зашел к Вениамину Исидорычу Матвей Головачев. Боневоленскому на час получша́ло, он лежал на походной дубовой койке-раскладушке в подушках, в белой, с таким широким воротничком домошивной сорочке, какие, должно быть, носили еще во времена Пушкина.
Поговорили, повздыхали. Вениамин Исидорыч попросил достать с полки книгу. Потом попросил обмакнуть в чернила перо. Лежа, поставив книгу на грудь, на заглавном листе сделал надпись и сказал:
— От меня Павлу передайте.
Павел получил эту книгу на следующий год, когда окончил первый курс и вернулся на каникулы. Книга эта была — великолепный том публичных выступлений академика Тимирязева с его речами о витализме и этике, о физиологии растений, и о естествознании и ландшафте, о науке и обязанности гражданина, и о фотографии и чувстве природы. Страстные полемические речи, открывавшие столько завес в мир науки и в жизнь, после которых не оставалось места ни в чем рутинерству, устарелым канонам и догматизму даже там, где, казалось, и вышибить его невозможно. А уж с идеалистов-то в науке только перья летели.
Павел доволен был подарком, но его удивило, что подарок-то от Боневоленского. «Что это я ему дался? — равнодушно поразмыслил он. — Бывший, а лезет с подарками».
На надпись Павел даже не взглянул. А там было и твердо, и очень каллиграфично выведено: «Павлу, новому молодому агроному от старого. Боневоленск…» И дальше шел простой, но красивый росчерк — простая дань письменной манере прошлого века.
Книга эта, оставленная Боневоленеким Павлу, открыла перед ним весь ужас того, что он ничего-то еще не знает!
Читал ли он в ней статью «Витализм и наука», он узнавал, что на свете была и есть еще наука о «старушке-жизни», между тем как в школе он знал, что главный ученый в области вопросов жизни — Мичурин. Он даже знал о его теории «расшатывания наследственности», и эта теория в его мальчишеском мозгу здорово укладывалась со всем тем, что старое надо расшатывать и прививать к нему новое.
Так раз эту теорию расшатывания наследственности объяснил учитель по ботанике в школе, и с тех пор эту теорию, вот эдак объясненную, уже нельзя было выбить из головы Павла.
Читал ли он в книге этой статью «Фотография и чувство природы», он открывал, что на свете существует множество видов искусства, между тем как в школе его учили только двум: литературе и маленько рисованию.
Читал ли он статью «По поводу одного тезиса Шопенгауэра», он вдруг узнавал что-то очень противное и неумное о «вещи в себе» и остолбеневал от мысли, как это все пропустили?
Зарывался ли он, как говорится, с головой в чтение статьи «Основные задачи физиологии растений», она звучала для него как поэма о бое, и все его представления, взятые из школьных учебников о природе и жизни растений, рассыпались в прах, и он чувствовал себя, ну, как бы обокраденным.
Книгу, подарение Боневоленского, Павел читал все лето, в деревне, живя у одинокой бабки, которая больше всего думала: «Как бы картошка уродилась!» У бабки своей Павел учился тому старокрестьянскому народному языку, над которым посмеивался. А бабкины приметы и поговорки доводили его до колик от смеха. У нее как было: ежели каша в печном горшке вылезла и сбоченилась из печки к свету, то к худу, а вылезла да сбоченилась от свету в печь, то к добру. У бабки была тысяча примет на все случаи жизни, сотни присказок и примолвок на каждый час, и Павел удивлялся: «Вот мир-то! У нее и мир-то весь свой, у нее и в миру-то все по-своему».