— Выковырился я, — сказал он Головачеву, прищурив, по обычаю, свои глаза-щелочки, между которых залег уже сизый, еще больше расплывшийся нос-башмак. — Приказ есть приказ, — объяснил Гиревиков, — гнал имущество общежитьевское на новое место. Никто не думал, что война так пойдет, думалось, скоро кончится.
Однако на лацкане пиджака была и у него колодочка с ленточками, однако и он вернулся с фронта старшим лейтенантом.
— Странно, — закончил Алексей свой рассказ, — подстати́ло мне как-то тогда, сам не чаял, что так сложится. Все же и мне досталось. Связистом быть — не связистками заведовать. Был и у огня, был и под огнем. Богатый в драке рожу бережет, а бедный кафтан. А кафтан-то он у нас у всех один был, так что и упрекать меня невозможно.
— Ну а как насчет этого? — спросил Головачев и щелкнул пальцем по горлу.
— Все в порядке, — отвечал Алексей посмеиваясь, — как полагается. Сто граммов фронтовых да сто за убылы́х. Норма? Норма. Привык. Закаивался, конечно. И в будни, и в воскресенье. Но до поднесенья.
И добавил сиповатым голосом:
— Девке можно грешить, не то ей и каяться не в чем.
«Вот и разберись в нем», — думал Головачев, угадывая все давние черты и манеры в этом уже пожилом и раздавшемся вкруг человеке, ставшем давно уже Алексеем Митрофанычем.
Однако Лешка, Алексей Митрофаныч теперь, сумел, как и встарь, очаровать и своею болтовнею, и своим умельством держаться и на этот раз Головачева, поддавшегося несколько воспоминаниям «лет минувших».
— Ты в Баку-то был? — спросил он Головачева.
— В Баку? — удивился тот. — Нет, никогда не был, не по дороге было.
— А тюрбо любишь? — допрашивал Лешка.
— Тюрбо? Какое тюрбо? Что-то не слышал такого, — искренне отвечал Головачев.
— Это оттого, что ты в Баку не бывал, — убеждал Лешка, щуря глазки и щеками и улыбкой подпирая свой толстый и большой нос. — Но я сейчас устрою все. Погодь, не вникай.
И он затащил Головачева в ресторан «Баку» на улице Горького.
Просматривая меню, Лешка балагурил:
— Ташкент! Ташкент — дело случая. Приказ есть приказ. А вот если бы я не побывал в Ташкенте, то не научился бы малость тюркской речи. Вот что здесь написано, как понять: «Кюфта бозбаш»? Вот, если бы не Ташкент, я бы не знал, что это такое. А теперь могу перевести. Или вот еще: сигареты «Гыс галысы». Что такое это?
Меню было написано на двух языках: азербайджанском и русском. Головачев в него не смотрел, а потому и не знал, что Лешка переводил ему из меню на русский, все читая в том же меню.
— Наука нехитрая, — балагурил Лешка, — надо знать, скажем, один узбекский. А зная его, можно понимать и этот язык, и туркменский, и татарский, и казахский. Это вроде как наш русский — ключ и к украинскому, и к белорусскому, и даже к чешскому, если хочешь.
— Ну, а где там у тебя тюрбо? — спросил Головачев.
— Тюрбо? — рассмеялся Лешка. — А ты Дарвин знаешь? А Грузвин знаешь? А Россвин знаешь?
Головачев, сказав: «Старо́!», с улыбкой и удивлением смотрел на бывшего своего приятеля и товарища и не совсем узнавал его. «Развихлялся!» — решил про себя и все же улыбался. А Лешка так заключил:
— Тюрбо! А я и сам не знаю, что такое тюрбо. Это я из одного романа Толстого помню. Знаешь, там едут два в ресторан и один у другого спрашивает: «А ты тюрбо любишь?» Вот я тебя тоже так спросил. А что оно это такое, так черт его знает.
Так балагуря, Лешка заказал довольно много восточных блюд и графин водки. На столе были и овощи, и разные свежие травы, из которых Головачеву очень понравилась травка кынза́ и консервированный портулак. Хорош был моченный в слабом уксусе крупный, головками, чеснок. Обслуживал их молодой, невысокий, худощавый, с хорошей копной черных волос официант, которого звал Лешка Хафизом, «моим Хафизом». Делал Хафиз все быстро, безукоризненно, красиво.
В разноцветные стекла — синие, желтые, винно-красные, белые, зеленые — высоких окон на всё падал дневной свет; столы, рюмки, пиджаки сидящих за столами, головы людей — все окрашивалось красиво и призрачно в цвета этих оконных стекол, и сидеть в этом ресторане за восточными блюдами было и весело и приятно. Восточный струнный квартет играл «Гял мады», что значит — «Не пришла», и они долго засиделись в ресторане.
Когда же пришел срок расплачиваться, Лешка так повернул дело, что Павел Матвеич и не заметил, как сам достал деньги и первый за все расплатился. Мало того, Лешка так сумел сказать словцо Головачеву насчет официанта, что тот и ему положил бумажку под графин. Удивительнее же всего было прощание. Алексей Митрофаныч так сумел разулыбаться, так оказаться занятым, спешащим еще у гардероба, что когда вышли на улицу, то Павлу Матвеичу и удерживать его оказалось неудобным, и через минуту, широко улыбаясь, Гиревиков так сумел шмыгнуть в толпу, что Головачев мгновенно потерял его из виду. «Ведь вот скотина! Даже о себе ничего не сказал. Ну и черт с ним! А уж ни прибавить, ни убавить к нему нечего. Живуча фигура. И не дура!» — решил Головачев.