И подходил к Еремею, и, вглядываясь ему в глаза своими голубыми глазами, спрашивал:
— Слушай, Еремей, знаем ли мы, что такое океан? Нет, хорошо еще не знаем. А нет ли в нем для нас чего-нибудь такого, кроме рыбы, что поможет решать вопрос белковой пищи? Вот слон. Ему на земле надо сорок лет жить, чтобы стать на растительной пище взрослым животным. А в океане? Вот кит, чудо-юдо. Он в два года вымахивает весом больше, чем слон, в два года становится взрослым. Почему не идти за белком в океан? Ведь все вышло из океана. И растения, и животный мир. Кит тоже животное, некогда принадлежавшее суше. А взял и опять ушел в океан, потерял все конечности, даже тазобедренные кости у него стали, как атавистический признак.
И, вздыхая, решал:
— Нужна, нужна нам наука — натурсоциология, без нее нам не шагнуть в века.
Павел по первому курсу и поначалу только прислушивался к таким беседам Кушнарева и Еремея, но в них не встревал. Только к концу курса, когда посерьезнел, когда едва выбрался из одной первой серьезной беды, в которую попал, и впервые в жизни решил «утверждаться» и в жизни и в академии, он стал вступать в разговоры на такие темы с Кушнаревым. Как-то раз он ему заметил:
— Но ведь натурсоциология ваша, — с Вадимом он говорил на «вы», — не базисная наука. Это примерно то же, что и натурфилософия.
— Не совсем одно и то же, — отвечал ему Кушнарев. — К тому же у всякой истинной науки вначале вроде бы и нет базы, а потом появляется. База у нее — изучение взаимодействий сил природы, без чего человек может загубить жизнь на земле.
— Будто уж?
— Не будто, а факт, — отрезал Вадим.
В другой раз, когда зашел разговор о причинах первоначалия, Головачев резко заметил:
— Решаете то, что неразрешимо? Разве известно нам, что вперед произошло — курица или яйцо?
— Спросите у океана, — отвечал Кушнарев, — если вас это очень волнует. На мой взгляд, этот вопрос не стоит яйца даже выеденного. О первопричинах мы говорим потому лишь только, что хотим их знать для извлечения из этого большей пользы для человечества. Иначе этим вопросом и заниматься не следует.
— Вы о человечестве говорите так, как будто миллион лет жить собираетесь, — зло заметил Головачев.
— Не я, так мои потомки, — отпарировал Вадим.
— Вот дает, вот дает! — кричал Еремей Кривых, восторженно глядя на своего друга.
Головачев молчал.
Тогда беседа эта тем и кончилась. Павел не особенно-то вникал в такие разговоры в свой первый год жизни в академии. С первого курса, ближе к середине зимы, его уже начали одолевать сомнения в том, что то ли он выбрал себе на всю-то жизнь, его ли это наука, которую ему предстоит изучить? К этой поре уж что-то очень часто стал задумываться Павел насчет «стационарных» профессий, «сидячих». В чем тут дело? Да уж больно по душе пришлась Павлу шумная городская жизнь со всеми ее удобствами и неудобствами. Шалынданья с Лешкой открыли ему доступ к иному обществу. Среди его знакомых были уже авиационники, философы, тихие химики, машиностроители, то есть как раз люди тех профессий, существование которых было связано, по его представлению, со «стационаром», «окопом на одном месте». «Не продешевил ли я? — раздумывал часто Павел над этим вопросом до исступления, до головной боли. — Всю жизнь шататься по полям, жить в колхозе? Перспективочка!»
— Погодь, погодь, — убеждал его Лешка, когда нервничающий Павел заговаривал с ним на эту тему, — погодь, поправимо! Теперь тебе уж не махнуть в другое вузие. Укрепись здесь и жми на ученую степень. Аспирантура — и путь к стационару открыт. Но условие: выдержка и выдержка! Пониме?
«Пониме» у Павла было, терпения же никакого. С этими своими настроениями он так проболтался и прошалындал до последнего зачета и так провалил его, что когда выяснилось, что он многого твердо не знает, то и встал сам по себе вопрос об отчислении Павла из академии.
Когда Павел узнал об этом, он пришел к декану и с угрозой заявил:
— Попробуйте отчислить!
Декан в тупик встал, не зная, что под этим подразумевать и кто он, этот Головачев. Время было такое, что можно было ожидать неприятностей и от студента. И декан смутился.
Вот тогда впервые досталось Головачеву от Кушнарева! Во-первых, Вадим не постеснялся высказать ему свое мнение о его шалынданьях прямо в глаза и при всех прямо в общежитии, чем привел в неописуемый восторг друга своего Еремея Кривых, кричавшего: