— Вот дает! Вот дает!
Во-вторых, не постеснялся Вадим поставить вопрос о недостойном поведении Павла на комсомольском собрании факультета, заявив, что все же он за то, чтобы просить декана дать Павлу переэкзаменовку, потому что верит в его истинное призвание.
В это истинное призвание Головачева Вадим не верил. Сказал он это лишь для того, чтобы помочь Павлу удержаться, не дать разгореться темпераментным комсомольским сердцам студентов, которые под горячую руку могли и одобрить решение декана.
Как-никак, а выступление Вадима помогло сформулировать отношение комсомольской организации к своему однокоштнику и послать делегацию просить декана об оставлении Головачева на факультете с непременной переэкзаменовкой.
Когда Головачева «били» — он молчал, не оправдывался. Когда же отношение к нему прояснилось, он выпрямился, с молчаливой сдержанностью «нанес» извинение декану. Очень многим, очень, и не всем сразу, а каждому в отдельности, встречая в аудитории, общежитии, на улицах, пожал в знак благодарности руки очень многим факультетским товарищам. Вадиму же руки он не пожал, решив озлобленно про себя: «Может быть, с этим умником придется когда-нибудь стукнуться». Чем-то больно, очень больно задело Павла отношение к нему Кушнарева. Павел, не любивший ничьих превосходств над собою, принял это как кровную обиду. Он даже решил, что в Кушнареве таится какая-то опасность для него, и решил «встать на сторо́жу». Ведь это он сказал про него на собрании — «шалындарь», ведь это он намекнул про «стаканчики граненые» и «стройные ножки». Защищай, но знай, как защищать!
И когда испуг прошел, когда все вновь стало на место, Павел Головачев решил: «Врастать! Вживаться!» «Образование, — думал он, — нужно. Оно будет в тягость до тех пор, покуда ты его получаешь или покуда через него не выйдешь в дело, в жизнь. А потом его легко бросить, забыть и пользоваться не им, а только тем, что оно дало тебе для жизни практического. К тому же всякое образование можно повернуть так, что оно к стационару приведет».
И от этой мысли он уже был в восторге. С этого дня Павел больше никогда не думал о том, что будет с ним через год, через четыре.
Утвердившись в этом, Павел переменил и отношение к Лешке. Переменил не настолько, чтобы совсем отшатнуться от него, но и не совсем настолько, чтобы не продолжать шалынданий с ним. Да и сам Лешка переболел тем случаем, что произошел с Павлом. Про то, что он спаивает Головачева, слухи до парткома дошли. В парткоме у Лешки по этому поводу был серьезный разговор. Выпутался Лешка из этого положения легко, но положил, по уговору с Головачевым, «помене на глаз кому попадаться».
Заметив в Павле перемену в характере, Лешка более доверительно стал к нему относиться, чем прежде. При встречах он сообщал ему новости «первого сорта». Откуда брал эти сведения Лешка, Павел не знал. Но они всегда поражали его точностью и достоверностью. Всегда то, что он сообщал сегодня, назавтра подтверждалось.
— Так-то вот, — заканчивал Лешка часто свои сообщения и спрашивал Павла: — Закаляемся? Значительное время идет!
А Павел, решивший «вживаться», решил и «закаляться». Он и круг людей наметил себе для общения какой-то другой, и учиться стал с упорством. В заботе о друге Лешка пошел еще дальше. Как-то раз он сказал Павлу:
— Я тебя укреплю.
— Как? — спросил Павел.
— Увидишь!
И укрепил. Как-то раз познакомил Лешка Павла с начальником отдела кадров. Это была сдержанная, внимательная женщина лет сорока, курившая папиросы и говорившая басом.
Познакомил будто бы так себе, ни для чего, а получилось со смыслом. Этот смысл Павел уловил разом. Ольга Михайловна — так звали женщину — пригласила бывать у нее почаще. И это Павел понял так, как, ему казалось, надо. Внимание Ольги Михайловны Павлу нравилось. Новое, как Павлу казалось, серьезное отношение к нему Гиревикова — тоже.
Скоро — а было это в ползимы второго года обучения — избран был Павел членом студенческого профсоюзного комитета. В эту дверь он прошел с ходу. Выдвигала кандидатуру его Ольга Михайловна.
Павел был на седьмом небе. Он считал избрание это большой победой. «Значит, есть во мне что-то, — думал он, — если сама Ольга Михайловна выдвинула мою кандидатуру в студком. Значит, стою чего-то».
Словом, «вживался» Павел, «на ноги становился», как сам об этом думал часто. Вместо шалынданий — спорт, вместо безделья — общественная работа. Стремился Павел быть на виду. И успевал в этом. Да он и выглядел теперь уже как-то иначе, чем все остальные его однокоштные. От него всегда и везде попахивало какой-то неуловимой официальщинкой, эдакой особой подтянутостью. Даже одеваться он стал так, чтобы официальность-то эта в нем обязательно оказывалась: зеленую суконную гимнастерку носил, широкий армейский ремень.