— Так вы против травополья? — ехидно спросил Головачев. — Но от этого даже самые упорные противники отказались! Вы проповедуете неофициальную точку зрения.
— Мне нет ровным счетом до этого никакого дела, — ответил спокойно Кушнарев. — И я не о точке зрения, а о том, чтобы она не ложилась гнетом на опыт и науку. Даже если это точка зрения очень авторитетного человека. В сельском хозяйстве авторитет — агроном, хлебороб. Вы у Ленина читали о том, что пришла давно пора, чтобы поменьше политики? Я прочту вам.
Вадим полез в карман своей куртки, достал записную книжку, полистал ее, сказал:
— Вот слушайте, это Ленин говорил: «…На трибуне всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить все реже и реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы».
Вадим помедлил и продолжал:
— Читаю Ленина: «Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов».
И спросил с сердцем:
— Не ясно ли? Жизнь определяется наукой, развитием общества через науку и науки через развитие общества, а не одной политикой. Нам нужна химия, а не травополье. Нам нужны удобрения, удобрения и удобрения, а не тщедушный житняк. Это тоже политика. Но какая! Вам не нравятся мои взгляды на несложившуюся еще науку — натурсоциологию. Не я ее придумал и придумываю. Есть мужи посерьезнее меня. А она тоже служить могла бы нашей политике накормления человека и его будущему.
Вадим швырнул свою записную книжку на кровать и продолжал:
— Эта наука должна и может повести за собою все науки так, чтобы не поработила наша размашистая материальная культура всей нашей природы. Химия для полей, а не порастание одной трети пашни травою. Один Магнитогорск уже мог бы дать удобрений на много миллионов гектаров пашни. А у нас там ни одного цеха, чтобы серную кислоту хоть делать для выработки удобрений. Об этом говорил Прянишников! Не он ли об этом говорил? Полковник Кошкарев у Гоголя тоже мечтал, что у него мужики будут изучать химию, а сам такие канцелярии развел, что через них науке прорваться невозможно было.
Головачев вскипел.
— Ну, знаете, вы плохо кончите! — прокричал он. И, не став больше говорить, вышел на крылечко дома.
Удивительно, как неумно думал молодой Головачев о Вадиме. А между тем много лет спустя, когда в Саратове собралась выездная сессия ВАСХНИЛ, она подтвердила все те-догадки и всю ту практику многих ученых лиц и агрономов, в которой, как в зеркале честном, отразилось все то, о чем догадывался и говорил Вадим. И высокая борозда, и пахота поперек склона, и осуждение увлечения травопольем, и лиманное орошение, и достаточное количество полей черного пара, как мера борьбы с сорняками и сбережения влаги, — все было одобрено, утверждено, введено в практику земледелия в Заволжье.
Удивился Головачев всему этому после войны, когда узнал об этом и когда купил в Москве аккуратную голубую папочку книг и брошюр, изданных Саратовским издательством к открытию сессии, под общим названием «Наука и передовая практика в борьбе с засухой». Удивился, позавидовал, но о Вадиме не вспомнил. Собственно, вспомнить-то вспомнил, вспомнил того Вадима, с которым на практике был и учился, а не того, какого в землю вогнал. Это и не дало ходу Головачеву вспомнить Вадима всего, каким он был, неприятно это было, мучительно неприятно. Вспомнил мельком, не уточняя в памяти ничего, только удивился и позавидовал: «Ишь ты! Меняются времена!»
И все. И больше это его не тревожило.
За общий ужин он в этот вечер не сел, что отметил и Кушнарев. Но приглашать к столу его не стал, сказав только Еремею Кривых:
— Ну что же, поужинаем и вдвоем!
Еремей понимающе ухмыльнулся и поднял ложку, стукнув по краю котелка с картошкой.
И с этого дня очень сторожко стал Головачев следить за Вадимом, никогда не забывая, даже если были и не рядом, о том, что он подозрителен.
Он даже на первых порах решил написать о своих соображениях по поводу Кушнарева Ольге Михайловне, в отдел кадров; удержало его от этого лишь только то, что не хотелось ему общаться с нею по такому, как ему казалось, важному вопросу через письмо, не хотелось оставлять «документальный след». Решил он отложить разговор с Ольгой Михайловной о Кушнареве до возвращения в Москву, решил — и утвердился в этом.