А тут вскоре и ударила война. Руководители группы практикантов послали запрос в академию: возвращаться, мол, тут же или повременить? Ответ пришел — повременить. Ничего определенного академия не добилась в этом вопросе от своего райвоенкомата. В нем тоже не знали, как поступить в этом случае. Мобилизационная машина заработала, а как быть с такими военнообязанными, военкомат ждал указаний.
Группа вернулась в Москву только в августе. В городе уже шла эвакуация научных учреждений и детей, и ей к Москве приходилось уже не просто ехать, а пробиваться. И сразу с ходу, с дороги все — в военкомат.
И началась и у Кушнарева, и у Головачева, и у Кривых солдатская жизнь. Вначале в истребительный батальон для борьбы с десантами попали, вскоре расформировали его и влили в регулярную часть. И здесь ребята оказались вместе.
Не место здесь рассказывать, как и где они воевали, что с ними было, не в этом смысл нашего повествования. Сказать тут надо одно, что, когда началось декабрьское наступление под Москвой, скоро после него оказались ребята за Можаем, потом на Калининском фронте и, наконец, под Ржевом. За Можаем они похоронили Еремея Кривых, подорвавшегося в лесу на мине, — тяжело ранило парню ступни. Кушнарев на себе было нести его захотел. Но Еремей взмолился:
— Не замай! От боли — сил нет. Лучше положите возле меня пока папиросочек да идите поискать санитарную ладью. А я полежу.
Когда вернулись с носилками Кушнарев и Головачев к месту, где оставили Еремея, то его и найти сразу не удалось. Лежал у кудрявой елочки уже не живой Еремей, а мертвый, совсем снежком припорошенный, как мешок, сенцом набитый. И умер не от ран, а от пули, которую пустил себе в висок из трофейного пистолета. Рядом только пустой спичечный коробок лежал да окурочки. Полную пачку «Казбека» раскурил Еремей, прежде чем предать себя смерти решился. А больше ничего ребятам не оставил, даже слова не написал на папиросном коробке, хоть карандашик нашли рядом с ним. Не умел сибирский, упорный парнишка Еремей ни писать, ни говорить хороших разных слов еще в академии, так что уж тут писать ребятам, когда и сами знают, что делать и каков он. Сумел только «не быть лишним на земле», о чем и говорил ребятам часто до смерти: «Я, коли меня покалечут, так и считайте, что не жилец. Калекой я — лишний на земле. А убьют наповал — не я виноват».
Покопали под елочкой, зарыли Кривых. Вадим трофейный его пистолет разрядил, выкинул обойму, всего одну пулю оставил в нем, а пистолет в вещевой мешок опустил, как память о друге, и поклялся носить его столько с собой, сколько позволят обстоятельства. Не знал Вадим, что этот злосчастный пистолет добавит немало горечи к его дальнейшей судьбине.
Ну и не стало среди них Еремея.
А что сами они, ребята? Да что! С первых же дней войны возмужали, словно сразу им по тридцать лет стало. Осерьезнели, огрубели лицом и телом. Головачев так и глядел молодцом. Но вот что у него было странным — над товарищами-бойцами все как-то повыше себя ставил. И все в стороне, все молчит, все наблюдает. Кушнарев и в такой обстановке, как все. Головачев же нет. Все молчит, все одаль ото всех, все словно повыше своих товарищей. Кушнарев и с винтовкой своей обращался, как с помощницей. Возьмет ее запросто на ремень да и идет с ней, как на охоту. Головачев и винтовку носил иначе. Снимет ее с ремня, оглядит и осторожненько поодаль поставит. А взять на ремень, так прежде опять оглядит эдаким официальным взглядом, вскинет на плечо, весь подтянется и тогда уже шагнет, придерживая ее за приклад у бедра. В походе Кушнарев шажист, развалист, идет запросто. Головачев мелкошажист, прям, идет, словно колонну сопровождает.
Такими были эти ребята в начале войны, когда началось накатистое наступление наших войск под Москвой и когда немцы ходом отодвигались, пятясь по-рачьи, на старые, уже пройденные рубежи — на запад. К весне продвижение это стишилось. Под Москвой умолк гул орудий, а враг стоял от нее все же недалече — под Гжатском. Калининский фронт стабилизовался и начал уплотняться. И когда ребята были уже в частях, нацеленных на Ржев, оно совсем стишило.
Лето девятьсот сорок второго года было самым жестоким и самым тяжелым для осажденной нашей страны. Если еще в мае в сводках Совинформбюро говорилось о наших больших успехах на харьковском направлении, а на участке под Ржевом, где стояла часть Кушнарева и Головачева, шли бои местного значения, то к августу под Ржевом все гудело, и нельзя было понять сразу — готовится ли здесь прорыв на запад или на восток той или другой стороной, или идет просто нажим, сдерживающий и сковывающий немецкие войска группы «Центр».