А солдатское знакомство Кушнарева с пополнением в землянке длилось не больше двух суток. Раз под утро оно, когда Кушнарев отдыхал, было поднято на ноги и брошено в бой все за ту же долину за Малиновой балкой. Бой улегся под вечер. Пополнение возвращалось в землянки усталым.
Вадим и Головачев тоже были в бою, вернулись тоже уставшими. Но глаза Вадима горели таким огоньком задора, что шел он, напевая про себя песенку, и все что-то хотел сказать озорное Головачеву. Только черный и высокий бодро и просторно шагал к дому, все остальные из пополнения словно ползли. Особенно же худо было тщедушному маленькому «подшефному» черного, которого тот все оберегал. Он был зелен, его дергало из стороны в сторону, трясло, колотило.
Ночь в землянки пришла тревожная. Ни огонька не зажигали, ни печки не затопили. Прогудели в чернильной мгле стервятники, повесили «осветилки», стали бить дальнобойные вражьи пушки. Заработали наши зенитные батареи, стучали зенитные пулеметы. Солдаты спали тревожно. А когда пришло утро и привезли кашу, и когда Вадим, отоспавшись малость, ел овсянку из котелка, кто-то сказал:
— Ешь не ешь, а все равно с землей мешать будут.
— Дурак! — ответил тому черный и высокий, с отвращением облизывая ложку.
— А убито вчера наших не мало, — заметил Вадим.
— Тебе что? — спросил высокий и черный. — Жалко?
Вадим по-своему все понял и сказал:
— Ежели бы нам дали такое оружие всем, как у немцев, пораньше, давно бы его на нашей земле не было.
— А сам автомат носишь? — сказал злобно высокий и черный. — Черт с ём какая ружья. Ты кушать больному человеку давай. Белый хлеб давай.
— Верно, — отозвался Вадим, — и кушать! На одном оружии не уедешь. Впрочем, ты зря горячишься, видел, как вчера им дали?
— Чего дали? — загремел высокий и черный. — Кого обманываешь? Оружья! Кушать давай, белый хлеб давай, тогда не будут с землей мешать!
Тут вновь начало трясти и корчить тщедушного человека. Он бросил ложку, толкнул котелок, из которого ел с одним из молчаливых солдат, вскочил и вырвался в дверь, побежал по траншее.
Высокий и черный пошел за ним, вдогон приговаривая, остепеняя:
— Довольно! Довольно!
Но черный человечек дернулся, заикал, он упал недалече от землянки. Выбежал и Вадим. Он хотел было поднять тщедушного, но высокий и черный его оттолкнул с криком:
— Больной человек. Желудок. Уйди! Конец будет!
И замахнулся на Вадима кулаком.
Вадим опешил. Но было поздно что-либо сказать. Из соседних землянок выскочили новоприбывшие, шум поднялся невероятный, кто-то кричал и спрашивал:
— Кто виноват?
Вадим было дернулся корпусом, чтобы развернуться и ринуться в землянку, но, когда повернулся, увидел в траншее Головачева со взглядом стальным и недвижимым и, опустив руки, вошел в свой «саркофаг», как называл он свое солдатское убежище.
Черный высокий человек сказал тщедушному:
— Вставай!
Он дернул его за гимнастерку у ворота, поставил на ноги. На этом все и кончилось. Даже отделенные не успели собраться, чтобы узнать, что произошло.
Вадим было обулся как следует, вышел в траншею в надежде заметить или узнать что-либо, заглянул в землянку к Головачеву, но Головачева в ней не было. Тогда Вадим решительно раздумал что-либо предпринимать, вошел в землянку и лег на свой лежак, решив: «Семь бед — один ответ».
Через два часа его и черного взяли. Черный пошел прямо на передовую. Вадима увели в тыл. Брал его взволнованный молодой офицер.
Когда брал Вадима, то приказал ему сдать автомат сопровождающему, указав на вещевой мешок, сказал:
— А это с собою!
Черного больного солдата увели санитары.
В часть под Гореловку Вадима привезли ровно через две недели. Он сильно осунулся, оброс бородой. Шинель застегивалась всего на один крючок возле пояса, сапоги были разбиты и не чищены, не было на нем и ремня. Его привезли два автоматчика под вечер, сдали под расписку в штаб части и ушли в тыл. А Вадим просидел ночь в одинокой и вонючей землянке под стражей, и, когда его утром вывели и повели за деревню на поле, он увидел там уже много бойцов в строю.
Когда перед строем провели Вадима и остановили его лицом к строю, в группе штабных работников зашевелились, и кто-то отделился от нее. Вадим не оглядел никого, не осмыслил, что происходит, а как встал на месте, где его остановили лицом к строю в серых шинелях, так и уставился в лицо какого-то рыжего скуластого детины, да так и остался стоять с улыбкой растерянности и крайнего изумления и стыда от того, что он стоит отерханный перед солдатским строем. А уж что-то читали, чего Вадим не слышал, а уж кто-то куда-то пробежал зачем-то, а он все стоял и не понимал, зачем все это, кому это нужно. Заметил он скоро только одно то, как рыжий детина, в лицо которого смотрел Вадим, словно на одном этом лице в эту минуту для него все в мире сосредоточилось, выпрямился, поднял голову и взглянул на Вадима, равняя винтовку возле носка сапога. Это была команда на смирно, которой Вадим не слыхал и даже по движению солдата не понял, что это была она…