Да, «четвертым»-то были соловьи, что пели повсюду в это раннее утро. Они были! Но их-то, пения соловьиного, Головачев не слыхал, не замечал просто, стоя в строю под Гореловкой. А вот они-то, соловьи, и были причиной того «четвертого», чего он не мог схватить, догадаться, что его мучило.
Когда после команды разойтись по подразделениям вернулся он в свою землянку, его едва ноги донесли.
Вернувшись вновь в землянку, он почувствовал такое одиночество, что на свой нижний лежак и не присел, а пошел бродить по траншеям.
Ему теперь нужна была поддержка, хоть маленькая, но поддержка со стороны, потому что он не принадлежал к тем натурам, которые как вступят смолоду в жизнь сами собой, так до конца дней своих и живут в ней сами собой, жизнь их так и ведет через себя самими собой. Вадим был таким. Павел нет. Павел всегда чувствовал себя неустроенным, если жизнь брала его и начинала двигать сама по себе. Ему казалось, что это уже не жизнь, жить так нельзя, ежели его в ней никто не устраивает и никто не поддерживает. Ему со школьной скамьи казалось, что такая жизнь — несерьезное явление: без поддержки, сам по себе в жизни быть он не мог. И он ждал какой-то поддержки извне, какой — он еще не знал, но ждал, и ему казалось, что она придет.
Но чем больше он ожидал этой поддержки, чем больше думал о ней, тем тяжелее становилась ему служба на передовой. Гибель Кушнарева — спал ли он, стоял ли на посту, запросто сидел ли в землянке — стояла перед ним или ходила за ним по пятам. Куда бы он ни шел, где бы ни был, он никак не мог отделаться от того состояния, что он причина гибели Кушнарева. Не раз он пытался обозлиться, спрашивал себя: «Ну, а если бы он был не свой, а совсем мне неизвестный, — что же, я бы не так поступил? Так же бы поступил. Свой! Да пошел он к черту, этот свой! Разлагатель фронта. Надо бросить думать о нем. Пройдет, быльем порастет».
Он ухватывался за эту мысль, искал опору для себя в этой мысли, но опоры не находил. Случившееся не проходило, быльем не порастало. И Головачев начал понимать, что это теперь, может быть, на всю его жизнь останется. «Но что там было четвертое, что оно такое?» — и никак не мог вспомнить этого «четвертого» и мучился этим.
К осени, когда все уже гудело под Ржевом, когда натиски и с той и с другой стороны становились все ожесточеннее, Головачев продолжал служить все в той же части.
Когда же кончилась война, ровно через год после этого, Головачев вновь испытал тревожащее чувство неустроенности. Вернулся он с войны в чине старшего лейтенанта, без особой какой-либо гражданской специальности.
Ему требовалась поддержка, ему нужна была опора. Выручил его неожиданно Баблоев, теперь уже полковник, располневший, красивый, рослый мужчина, годами лет на десять старше Головачева. Было это в Москве, куда весенними днями сорок шестого года Головачев проездом завернул попытать счастья в смысле жизнеустройства. Они встретились на перроне большого московского вокзала.
— Ба! — вскричал Баблоев, узнав Головачева первым. — Какими судьбами здесь, давно ли с фронта?
Головачев козырнул по-фронтовому, пожал поданную Баблоевым руку, рассказал о себе.
Баблоев всмотрелся в него, прикинул что-то в уме, сказал:
— Значит, кончились мы с тобою как фронтовые? Новые времена, новые и заботы. Не хочешь ли потрудиться на милицейской работе? Я возвращаюсь к ней, еду в прежнюю область. Работники нужны. Ну как?
И он назвал область, не очень-то понравившуюся Головачеву.
— Согласен? — спросил Баблоев. — Райончик тебе дам тихий. Вот хоть Житухинский. Нач там есть, ты нужен. А чего тебе?
— Согласен! — отвечал Головачев весело, и не потому, что и вправду внутренне был согласен, а потому, что у него вновь была опора.
Через полтора месяца для Головачева началось новое, житухинское житье.
ЖИТИЕ ГОЛОВАЧЕВА ВТОРОЕ
Ну, что такое Житухинский район?! Географически это полулесное, полуполевое пространство, заключенное в клин между двух железных дорог. Когда-то это нежилое пространство было отнято мужиком-лесопроходцем у сплошных дубовых и черных лесов. Но даже и после многих сотен лет работы на этом пространстве все же легло мало проезжих дорог, обнажилось много оврагов, открылось глазу много болотин и лесных ручьев. Из этих ручьев и болотин берутся три крупные речки, одна большая, и много, много деревень у воды и лесочков стоит на этой земле.
Само село Житухино, районный центр, село старое, большое, вроде Порима. Выросло оно когда-то на торгу и на кустарном промысле. Пенька, кожа, лесные щепные товары, извоз хлебный, канатная фабрика, мыльная фабричка, маслобойный заводик — масло из конопляного семени били — вот все это и определяло когда-то его существование. Таким село досталось и житухинцам, когда пришло время опрастываться от старого.