— А Гибарян знал?.. — спросил я быстро.
Он посмотрел на меня внимательно.
— Знал ли он то, что и мы?
— Да.
— Почти наверняка.
— Откуда ты знаешь, он что-нибудь говорил?
— Нет. Но я нашел у него одну книжку…
— «Малый Апокриф»?! — воскликнул я, вскакивая.
— Да. А откуда ты об этом можешь знать? — удивился он, с беспокойством впиваясь взглядом в мое лицо.
Я остановил его жестом.
— Спокойно. Видишь ведь, что я обожжен и совсем не регенерирую. Он оставил письмо для меня.
— Что ты говоришь? Письмо? Что в нем было?
— Немного. Собственно, не письмо, а записка. Библиографическая ссылка на соляристическое приложение и на этот «Апокриф». Что это такое?
— Старое дело. Может, оно и имеет со всем этим что-то общее. Держи.
Он вынул из кармана переплетенный в кожу, вытертый на углах тонкий томик и подал мне.
— А Сарториус?.. — бросил я, пряча книжку.
— Что Сарториус? В подобной ситуации каждый держится как может. Он старается быть нормальным — у него это означает официальным.
— Ну, знаешь!
— Это так. Я был с ним однажды в переплете… Не буду вдаваться в подробности, достаточно того, что на восьмерых у нас осталось пятьсот килограммов кислорода. И вот мы стали бросать повседневные дела, под конец все ходили бородатые, а он один брился, чистил ботинки., такой уж он человек. Естественно, то, что он сделает сейчас, будет притворством, комедией или преступлением.
— Преступлением?
— Хорошо, пусть не преступлением. Нужно придумать для этого какое-нибудь новое определение. Например, «реактивный развод». Лучше звучит?
— Ты чрезвычайно остроумен.
— А ты бы предпочел, чтобы я плакал? Предложи что-нибудь.
— А, оставь меня в покое.
— Нет, я говорю серьезно. Ты знаешь теперь примерно столько же, сколько и я. У тебя есть какой-то план?
— Да ты что?! Я представления не имею, как быть, когда… она снова появится. Должна явиться?
— Скорее всего, да.
— Но как же они попадают внутрь? Ведь станция герметична. Может быть, панцирь…
— Панцирь в порядке. Понятия не имею, как. Чаще всего мы видим гостей, когда просыпаемся, но спать-то хотя бы изредка надо.
Он встал. Я тоже.
— Послушай-ка, Снаут… Речь идет о ликвидации станции. И ты хочешь, чтобы инициатива исходила от меня?
Он покачал головой.
— Это не так просто. Конечно, мы всегда можем сбежать хотя бы на сателлоид и оттуда послать SOS. Решат, разумеется, что мы сошли с ума, — какой-нибудь санаторий на Земле, пока мы все хорошенько не забудем, — бывают же случаи коллективного помешательства на таких изолированных базах… Может быть, это было бы не самым плохим выходом… Сад, тишина, белые палаты, прогулки с санитарами…
Снаут говорил совершенно серьезно, держа руки в карманах, уставившись невидящим взглядом в угол комнаты. Красное солнце уже исчезло за горизонтом, и гривастые волны расплавились в черной пустыне. Небо пылало. Над этим двухцветным, необыкновенно унылым пейзажем плыли тучи с лиловыми кромками.
— Значит, хочешь сбежать? Или нет? Еще нет?
Он усмехнулся:
— Непреклонный покоритель… ты еще не испробовал этого, а то не был бы таким требовательным. Речь идет не о том, чего хочется, а о том, что возможно.
— Что?
— Вот этого-то я и не знаю.
— Значит, остаемся тут? Думаешь, найдется средство?..
Снаут посмотрел на меня, на его изнуренном, изрытом морщинами лице шелушилась кожа.
— Кто знает. Может, это окупится, — сказал он наконец. — О нем не узнаем, пожалуй, ничего, но, может быть, о себе…
Он отвернулся, взял свои бумаги и вышел. Делать мне было нечего, я мог только ждать. Я подошел к окну и смотрел на кроваво-черный океан, почти не видя его. Мне пришло в голову, что я мог бы закрыться в какой-нибудь из ракет, но я не думал об этом серьезно, это было чересчур глупо — раньше или позже мне пришлось бы выйти. Я сел у окна и вынул книжку, которую дал мне Снаут. Света было еще достаточно, страница порозовела, комната пылала багрянцем.
Это были собранные неким Оттоном Равинтцером, магистром философии, статьи и работы неоспоримой ценности. Каждой науке всегда сопутствует какая-нибудь псевдонаука, ее дикое преломление в умах определенного типа; астрономия карикатурным образом отражается в астрологии, как химия — когда-то в алхимии; понятно, что рождение соляристики сопровождалось настоящим взрывом мыслей-монстров. Книга Равинтцера содержала духовную пищу именно этого рода; впрочем, нужно указать честно, что в предисловии он отмежевывался от этого паноптикума. Просто он не без оснований считал, что такой сборник может быть ценным документом эпохи как для историка, так и для психолога науки.