Ночью они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу.
— Через сколько лет ты женился после того, как я умерла? — спросила Хари.
— Ты никогда не умирала, — сказал Крис, — у тебя удивительная способность портить лучшие минуты. И я вовсе не женился[8].
— Прости, — виновато сказала Хари. — Скажи, что ты любишь меня.
— Люблю.
— Меня одну? — спросила Хари.
— Тебя одну.
— Я люблю тебя, Крис, — сказала Хари. Она уткнулась лицом в грудь Криса, и он почувствовал, что она плачет.
— Хари, — сказал Крис, — ну что с тобой?
— Ничего, — всхлипывая, говорила Хари. — Ничего, ничего, — повторяла она и вдруг обхватила Криса с такой силой, что, сразу забыв обо всем, он словно потерял себя в ее объятьях.
Разбудил его красный свет. Голова была как из свинца, а шея неподвижна, словно все позвонки срослись.
Крис с усилием протянул руку в сторону Хари, наткнулся на пустую постель и вскочил. В раковине валялась коробочка из-под снотворного.
Красными дисками повторялись в стеклах отражения солнца. Хватаясь за мебель, Крис добрался до шкафа.
В ванной тоже никого не было. Потом Крис помнил лишь, как, полуодетый, он бегал по коридору, лестницам. Он оглядывался, останавливался. Потом срывался с места и снова куда-то мчался.
Крис остановился у прозрачного щита, за которым начинался выход наружу, двойная бронированная дверь.
Он стучал зачем-то кулаком в щит, а рядом уже кто-то был, куда-то тянул.
Потом Крис оказался в маленькой лаборатории в рубашке, мокрой от ледяной воды, с языком, обожженным спиртом. Он полулежал, задыхаясь, на чем-то металлическом, а Снаут в своих перепачканных штанах возился в шкафчике с лекарством. Инструменты и стекла ужасно гремели.
— Где она? — спросил Крис.
— Нет больше Хари, — медленно сказал Снаут. Он достал из кармана измятый конверт и протянул Крису.
Крис схватил конверт, трясущимися пальцами развернул лист.
«Крис, — писала Хари, — ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе нельзя было. Так лучше для нас обоих. Я их сама попросила об этом, никого не обвиняй».
Подпись была зачеркнута, но Крис сумел прочесть: «Хари».
— Как? — прошептал Крис.
— Потом, Крис, — сказал Снаут. — Успокойся.
— Как? — снова повторил Крис.
— Аннигиляция, — сказал Снаут, — вспышка света и ветер…
— Знаешь, — сказал после паузы Крис, — последнее время у нас с ней не ладилось.
Крис закрыл глаза.
— Слушай, Снаут, — тихо говорил Крис.
Они сидели в комнате Снаута. И был голубой день.
— Снаут, давай подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Доставим сюда мощный аннигилятор! Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против него?
— Хочешь отомстить? — сказал Снаут. — Кому? За что? Уничтожить за то, что он для нас непонятен? Если не мы, так другие столкнутся с этим. Соляристика отняла у человечества много сил, жизней, надежд. А что же она дала?
— Ты прав. Я много думал над этим, — сказал Кельвин. — И я понял, мне кажется, главное — вечное беспокойство, неудовлетворенность, если хочешь — уровнем своей нравственности… Неудовлетворенность! Именно поэтому на Земле так много исследователей, жертвуя жизнью, стремились к полюсу — бесплодной, мертвой, оледеневшей точке… Жажда движения… И космосу нужны жертвы, — тихо произнес Крис, — он ненасытен, ему нет конца… А нас так мало…
— Голый пещерный человек, — сказал Снаут, — даже собственную планету долго поил своей кровью, прежде чем она стала ему матерью. Мы движемся по рассчитанным орбитам, координаты вычислены, установлены допустимые отклонения, но очень незначительные.
— Кем вычислены? — спросил Крис. — Ты, Снаут, метафизик.
— Наоборот, — сказал Снаут, — я материалист и безбожник… Еще триста лет назад Колмогоров и Винер доказали…
Снаут взял с полки книгу, раскрыл ее на одной из закладок и прочел: «Встречающееся часто отрицание и неприятие этих идей проистекает из нежелания признать, что человек является действительно сложной материальной системой, но системой конечной сложности и весьма ограниченного совершенства, и поэтому доступен имитации. Эти обстоятельства многим кажутся унизительными и страшными. Даже воспринимая эту идею, люди не хотят мириться с ней.
Такая картина всеобъемлющего проникновения в тайны человека вплоть до возможности, так сказать, закодировать его и передать телеграммой в другое место, кажется ему отталкивающей и пугающей. На самом деле, надо стремиться этот глупый и бессмысленный страх заменить тем огромным удовлетворением фактом, что такие сложные, прекрасные вещи могут быть созданы человеком, который еще совсем недавно находил простую арифметику чем-то непонятным и возвышенным…»[9]