— Подумаешь, бедра! Вот у Зойки бедра!
— Подумаешь, у Зойки! А у Татьяны?
— И у Татьяны, — согласился Кешка.
...И сам он уже не пятнадцатилетний и одними утешениями и обманом жить не может...
— Сегодня буду танцевать с Зойкой, — успокоил себя Бульдозер.
...Но почему-то возникло вновь томящее ожидание чего-то большого, светлого, неожиданного.
Tpa-ax! Головой о кабину Ничего себе останавливает!
Маленькое, сморщенное, как у хорька, лицо Малахова появилось в открытой дверце.
— Мне — направо, а вам — налево. Пешочком.
— Ты же до Курагина? — безнадежно спросил Кешка.
— В связи с изменившейся международной обстановкой, — засмеялся Малахов, и очки в металлической оправе заплясали на его детском носу
Спрыгивали на землю, чертыхаясь, обойденные и обманутые, но с чувством морального превосходства. Кешка смотрел в спину ушедшему транспорту и пел, дурачась: «До свиданья, до свиданья. Мы договорилися. И при всех на этой сцене мы с ней удалилися...» До Курагина оставалось пыхтеть километров шесть, и уже темнело.
— Неужели все так просто? — спросил Букварь.
— Да, мальчик, — Кешка наставительно похлопал Букваря по плечу, — все так просто.
— Час работы, — скучно сказал Бульдозер. Букварь видел, как Кешка подмигнул Бульдозеру и как тот с трудом заставил себя не рассмеяться. Шли полем. Кешка стал говорить о кукурузе. Потом они с Бульдозером начали обсуждать конголезский вопрос.
— Я бы на его месте их арестовал, — сказал Кешка.
— А они — на их месте — тебя бы съели, — предположил Бульдозер.
...Все так просто... Час работы... И — «вся любовь». Рушится еще одно представление, еще одна опора, еще одна мечта... Нет, никогда! Есть же Николай и Ольга. Есть же... И у него будет то самое, настоящее, единственное. Будет!
Будет ли? Вот сейчас он идет и пыжится, протестует против того, что увидел сегодня, а в башку ему лезут и лезут запретные мысли. Он гонит эти мысли, а они все лезут и лезут... И еще шевелится одна, самая противная: этот хлюпик в очках может, и для него все так просто, а он, Букварь, ничего не может и только обещает себе в будущем что-то настоящее, нереальное. От неспособности... И потом, настоящее ли?
К черту! Потому ребята и смеются над ним. К черту все его слюнявые размышления! Сегодня он назло сделает это... Он сам не понял, что «это» и назло кому или чему. Назло самому себе, своим мечтам, назло Кешке, назло всем, всем! Раз все так просто.
9
Стучали ударники, полоскали свои металлические горла саксофоны и трубы. Лицо у Кешки было серьезное, неприступное, плечи его вздрагивали, а сам он попрыгивал и трясся в полной уверенности, что так и надо танцевать чарльстон.
Потом пластинку сменили, и все стали прохаживаться.
Букварь прислонился к стене. Грязь была на его кирзовых сапогах, ее не удалось счистить щепками и тряпкой, и ему хотелось спрятать ноги. Кешкины сапоги медленно пятились к середине зала, уходили с чистых досок. На них тоже налипла грязь, и на сером фоне в очень редких местах еще блестели черные пятна сапожного крема «Люкс», не съеденного дождем.
Кешка не прислонялся к стене и не искал места, где можно было бы спрятать ноги. Кешка умел быть хозяином. Он всегда и выглядел хозяином, человеком, который всем нужен. Он секунды не мог посидеть спокойно, все время влезал в разговоры и дела, не имевшие к нему никакого отношения. А он, Букварь, все стоял, прислонившись к стене.
Сейчас! Сейчас начнется танец и начнется все. Он пригласит... Вот хотя бы эту девушку в синем платье. Подойдет к ней просто так и пригласит.
Начинается. Рояль. Ударники. Саксофоны, трубы, тромбоны. Фокстрот. Пальцы дрожат. И не отрываются от стены. Оторвались. Девушка в синем платье, уже танцуя, уплывала от него...
За невидимой стеной шумел, двигался, смеялся другой мир. Звуки и запахи проходили через эту стену, как космические лучи, и волновали Букваря. Веселое, нервное движение крутило, толкало по залу счастливых, уверенных в себе людей. Букварь смотрел на них жадно, с завистью, глазами неудачника. Стена стояла перед ним и была прозрачной.
Медленно, в сдержанном, «столичном» ритме проплывали мимо Букваря одесситы. Их мостопоезд строил мост на Тубе, в двух километрах от Курагина. Прибыли они из-под Одессы и острить умели соответственно. Во время работы они ходили грязные, в традиционных выцветших ватниках, а в клуб являлись в черных выглаженных костюмах и снежных хрустящих сорочках. Иногда надевали жилеты и маленькие смешные бабочки.
Спешили, неслись по залу курагинские. Или толкались на месте. Одевались они не так элегантно, как одесситы. Попроще. Но аккуратно. И обязательно были при галстуках, часто толстоузлых, старомодных, но при галстуках.
И только ребята с трассы, с Кордона, Кордова и Кошурникова, и они втроем с Канзыбы были одеты кое-как, топтали дощатый пол неуклюжими сапогами, к которым прилипла грязь. И странное дело, кошурниковские, кордонские сапоги были здесь в почете.
Каждая пара двигалась в своем направлении и со своей скоростью. Направления и скорости эти противоречили друг другу, расходились, сталкивались, но вместе они образовывали одно движение, один ритм, одно настроение. Мокрое, черное Курагино затихало, засыпало, и все движения, все шумы, весь свет, вся радость перешли на эту ночь в маленький зал. Сконцентрировались здесь.
Об этом шумном, светлом, движущемся зале Букварь мечтал в темноте мокрых канзыбинских вечеров. О музыке, о шарканье ног по дощатому полу. О каблуках-шпильках и черных костюмах. Все это из холодной и неуютной палатки выглядело красиво, как в кино.
«Цивилизация», — промычал час назад Кешка. Он смотрел тогда на листы плотной бумаги, пригвожденные к желтой стене клуба в метре от входа. Бумагу полоскал дождь и трепал ветер, закатывал набухшие, оторванные им углы. Слова звали в клуб: «В среду... лекция о Людвиге ван Бетховене... инная кибернетика... обсуждаем стихи моториста...» «Им легче жить», — сказал Кешка. А Букварь долго перечитывал объявления, смакуя их.
Потом он зашел в комитет комсомола, но там никого не было. На столе рядом с графином на красном сукне лежали подшивки «Комсомолки» и «Спорта». Он листал их с жадностью, читал все подряд, про Кубу и про футбол, искал про Суздаль, но не нашел даже десятистрочной заметки. Обрадовался, когда узнал, что какая-то карабановская ткачиха родила четырех близнецов. Все-таки она была из их области. Запомнил все результаты по легкой атлетике за двадцать дней. Об этом просил Виталий. Цивилизация! Ну что ж, кому-то надо рубить просеку на Канзыбе.
— Букварь! У тебя прекрасный цвет лица.
Стоит Зойка. Все такая же. Сочные, чуть накрашенные губы.
Глаза влажные, карие. Нос морщит улыбка.
— Что ты! — смутился Букварь. — При чем тут цвет лица?
— Ну вот, — сказала Зойка, — а я думала, что ты мне скажешь комплимент.
И она пошла дальше. Останавливалась через каждые два шага, смеялась, запрокидывала стриженную под мальчишку голову, морщила маленький прямой нос. Словно обходила посты восхищения ею и собирала комплименты. «Если бы она остановилась только около меня...» — разочарованно подумал Букварь.
Зойка уходила к противоположной стене, и Букварь видел ее стройные, чуть полные ноги, красные блестящие туфли на высоких каблуках, черную шерстяную юбку, обтянувшую плотные бедра, желтую вязаную кофту и короткие рыжеватые волосы.
— Букварь! Сколько зим! Привет, Букварь!
— Привет!
Букварь кивал знакомым машинально, а сам следил за красными точеными туфлями и узкой шерстяной юбкой.