201
менно и орудием, и жертвой другого культа - культа партийной дисциплины. Среди них было много честных, самоотверженных и смелых людей, которые слишком поздно многое поняли. Было немало думающих и мучающихся тем, что делается в стране, но веривших и партии, и партийной пропаганде. Вероятно, можно говорить сегодня об исторической и политической вине всего партийного актива за события 20-х и 30-х годов. Но никак нельзя всех этих людей огульно зачислять в преступники, получившие по заслугам. Судьба большинства революционеров-большевиков остается одной из самых страшных трагедий в истории нашей страны, и мы никак не можем поддержать Солженицына, который с издевкой предлагает писать в некрологах, помещенных в нашей печати, вместо слов "трагически погиб в годы культа личности" слова "комически погиб"... Лучшие русские писатели никогда не позволяли себе глумления над мертвыми. Вспомним Пушкина: "Риэго был пред Фердинандом грешен. Согласен я, но он зато повешен. Пристойно ли, скажите, сгоряча, ругаться нам над жертвой палача".
Еще при чтении первого тома "Архипелага" меня неприятно удивили слова Солженицына, что мысль об унижениях, которым подвергся в Бутырской тюрьме перед расстрелом нарком юстиции Н. Крыленко, обрекавший ранее на эти унижения других людей, - что эта мысль как-то "успокаивала" Солженицына во время описания судебных процессов, на которых Крыленко выступал обвинителем. Думается, что такая позиция автора очень далека от простой человечности, не говоря уже о тех христианских принципах "всепонимающей мягкости" и "некатегоричности суждений", которые декларирует Солженицын в конце второго тома.
Позиция Солженицына кажется нам ошибочной не только потому, что, как хорошо известно, на смену уничтоженным советским и партийным руководителям пришли чаше всего еще худшие. Поэтому во времена Ежова и Берия можно было пожалеть и о таких чекистах, как Лацис или Петерс. Жестокость Лациса и Петерса - когда оправданная, а когда и неоправданная, никогда все же не была своекорыстной, садистской и угоднической, эти люди, вероятно, не смогли бы пойти так далеко по пути преступлений, как пошли Ежов, Берия, Заковский и им подобные.
Нужно просто сказать, что той страшной участи, которая выпала на долю арестованных в 1937-1938 гг. руководителей, не заслужил никто. И невозможно испытывать удовлетворение при мысли об их унижениях и мучениях, даже если знать, что многие из
202
этих людей заслуживали смерти. В одном из рассказов В. Шаламова говорится о судьбе заместителя начальника Ленинградского УНКВД Никонова, сподвижника Ежова и Заковского, которому во время "следствия" раздавили яички (об этом методе, как о самой страшной пытке, которую невозможно выдержать, писал в первом томе Солженицын). Читая рассказ Шаламова, я не испытывал никакого удовлетворения. Вероятно, этот Никонов вполне заслужил за свои преступления расстрел по суду. Но и он не заслужил столь страшных мучений и издевательств. Это глубокая нравственная ошибка - думать, что расправа Сталина с основными кадрами коммунистической партии и советского государства была, пусть и в крайне извращенной форме, торжеством какой-то исторической справедливости. Нет, гибель этих людей стала прологом к торжеству еще более страшных несправедливостей - не только по отношению к партии, но и ко всему народу нашей страны.
Солженицын странным образом готов признать, что и весь советский народ, все русские и нерусские народы заслужили свою нелегкую участь, выпавшую им в 20-40-е годы. Еще в первом томе он восклицает, имея в виду уже не партию, а самых простых людей нашей страны: "Мы истратились в одной безудержной вспышке семнадцатого года, а потом СПЕШИЛИ покориться. С УДОВОЛЬСТВИЕМ покорялись... Мы просто ЗАСЛУЖИЛИ все дальнейшее" (С. 27, разрядка Солженицына). Немало подобных же высказываний можно найти и во втором томе "Архипелага". Ошибочность и несправедливость такой позиции кажется слишком очевидной, чтобы тратить время на ее опровержение.
О коммунистах - узниках ГУЛАГа
Коммунисты составляли, по-видимому, большинство среди расстрелянных в 1937-1938 годах. Однако сотни тысяч арестованных рядовых коммунистов и партийно-комсомольских кадров среднего звена были вместе с другими заключенными отправлены в лагеря. Их судьбе Солженицын посвятил одну из глав второго тома, да и в других главах этого тома о коммунистах говорится немало. Очень кратко коснувшись тех коммунистов, для которых "коммунистические убеждения" были интимны, а не постоянно на языке, которые не выставляли своей "партийности" напоказ и не отделяли себя от других заключенных, Солженицын главное
203
свое внимание уделяет тем "ортодоксам" и "благонамеренным" (глава о коммунистах так и называется - "Благонамеренные"), которые и в лагере пытались оправдать Сталина и его террор, которые пели на этапах: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", которые считали чуть ли не всех зэков осужденными справедливо и только себя случайно пострадавшими. Солженицын находит немало поводов поиздеваться над такими "благонамеренными" и "ортодоксами". Иногда его ирония вполне заслужена. Действительно, среди арестованных в 1937-1938 гг. коммунистов было немало таких, кто продолжал верить не только Сталину, но и Ежову, кто держался обособленно или даже враждебно по отношению к другим заключенным. Но прозрение, по понятным причинам не всегда полное, наступало очень быстро, и уже через несколько месяцев "следствия" количество "благонамеренных" и "ортодоксов" среди арестованных членов партии быстро сокращалось. А в лагерях их и вовсе было немного. Но, разумеется, осуждение Сталина и органов НКВД для большинства коммунистов вовсе не означало отказа от своих социалистических и коммунистических убеждений.
Солженицын явно грешит против истины, когда, описывая судьбу коммунистов в лагере, он заявляет, что они "никогда не возражали против засилья блатных на кухне и в придури" (С. 337) и что "ортодоксы все скоро хорошо устроятся" (С. 329). Автор "Архипелага" высказывает даже следующую гипотезу: "Да не было ли письменной или хотя бы устной директивы: коммунистов устраивать поприличнее?" (С. 339).
Нет, Александр Исаевич, такой директивы никогда не существовало, и Вы хорошо знали это, когда в повести "Один день Ивана Денисовича" рассказали о судьбе коммуниста Буйновского, ни за что брошенного в холодный карцер. По лагерной судьбе Бориса Дьякова и Галины Серебряковой нельзя делать выводы о положении и поведении основной части коммунистов, оказавшихся в сталинских лагерях. Во многих отношениях их положение было даже худшим, чем положение других категорий заключенных, и гибло их в лагерях никак не меньше, а, пожалуй, и больше, чем других заключенных. На этот счет нет, конечно, достоверных статистических данных. Однако из материалов партийных конференций, проходивших после XXII съезда КПСС, мы знаем, что в Москву в 1955-1957 гг. возвратилось лишь около 6% членов партии, арестованных здесь в 1936-1939 гг. Остальные 94% были реабилитированы посмертно. Да и в целом по СССР из
204
одного миллиона членов партии, арестованных во второй половине 30-х годов, вернулось после 15-18-летнего заключения едва ли более 60-80 тысяч человек. Пережитые страдания оставили в этих людях глубокий след, и среди них очень мало осталось людей, сколько-нибудь похожих на тех, о которых с таким сарказмом пишет сегодня А. И. Солженицын.
Социализм, революция или религия ?
В четвертой части своей книги ("Душа и колючая проволока") Солженицын говорит, в частности, о своем духовном перерождении в лагере, о возвращении к привитой ему еще в отрочестве вере в Бога, от которой он в юности отказался в пользу марксизма. Хотя и с оговорками, автор неожиданно высказывает даже благодарность лагерю, ибо именно пережитые в нем страдания помогли возвращению Солженицына в лоно христианства. "БЛАГОСЛОВЛЕНИЕ ТЕБЕ, ТЮРЬМА!" - пишет автор большими буквами, заканчивая главу "Восхождение" (С. 604).
В этой части книги Солженицын высказывает некоторые глубокие, хотя и очень горькие мысли. Но многое здесь звучит (во всяком случае для меня) фальшивой нотой. Все эти крайне пристрастные отзывы о марксизме, как "непогрешимом, нетерпеливом учении, которое требует только результата, только материи, но не ДУХА" (С. 598), все эти рассуждения о том, что только вера в Бога спасала и возвышала дух человека в лагере, а вера в грядущее торжество социальной справедливости, в лучшее общественное устройство не препятствовала духовному растлению и чуть ли не вела прямой дорогой в стукачи, - все это звучит бездоказательно и высокомерно. Достойная сожаления ожесточенность ведет автора к той именно "нетерпеливости и непогрешимости", в которой он обвиняет марксизм.