- Да я бы не сказал, что он сутяга, - покачал головой Сергеевич. - Он ведь требует того, что в законе записано.
- Формально это так, - согласилась Марина, одновременно пожимая плечами и кусая губы, - но ведь никто этого не делает на самом деле.
- А ему какое дело? - вопросил Пушкин угрюмо. - Зачем законы такие писали и принимали? Не можете выполнить - отменяйте. Так, Карлович?
- Здесь тебе не законопослушная Европа, наши законы не для выполнения написаны, а чтобы пыль в глаза пустить, а при случае, кого надо, наказать; как бы по закону, - ответил я ему весело.
Дмитрий был человек своеобразный и подобных рассуждений не мог понять в принципе.
- Издеваешься? Сильно умный, да? - изобразил обиду Пушкин. - А я что должен делать в такой ситуации, по закону поступать, что ли? Ты нашу начальницу знаешь...
Да, по закону он поступить практически не мог. Закон в данном случае был декларативным, то есть не подкрепленным финансированием ни на одном уровне. Либо Пушкин находил предлог Дмитрию отказать, или, скажем, затянуть процесс проволочками и ненужными справками на неопределенно долгое время, либо он, Пушкин, поступал по закону и автоматически становился если не врагом реальной власти, то, как минимум, пособником такого врага. Враг, конечно, был скорее потенциальным, но вызвать начальственный гнев в России - дело нешуточное. И боялся этого коллега ничуть не меньше среднестатистического россиянина - то есть панически.
То, что в свое время подобный страх привел к взрыву Чернобыльской АЭС, ничуть на поведение наших граждан не влияло. Стремясь избежать начальственного неудовольствия, они нарушали все мыслимые законы, подставляясь и под уголовную статью, и под другие возможные последствия. Больше всего меня поражали экипажи гражданских самолетов: они ведь и сами в них находились! Но и это, и знание того, что любой инцидент будет объективно оценен - анализом записей бортовых самописцев, повлиять на которые невозможно - мужиков не останавливало. И пили они за штурвалом, и в кабину посторонних приводили, и нарушали все, что только можно. Я подобных вещей не понимал. И, кстати, отчасти поэтому, никогда себя типичным россиянином не считал.
А тем временем появился и упомянутый ранее Дмитрий, Пушкин разом принял донельзя официальный вид и заговорил веско и рассудительно, выражая лицом доброжелательность и корректность. Слушая его со стороны, посторонний немедленно проникался уверенностью, что здесь для Дмитрия сделают все возможное. И это, кстати, вовсе не было ошибкой. А то, что все возможное в большинстве случаев равнялось нулю - так не Пушкин же лично в том виноват. Ему можно только сочувствовать: на что мужик свою единственную и неповторимую жизнь расходует...
То, что я сам от него весьма недалеко ушел, меня в эти моменты как-то не беспокоило. Нашей психике вообще свойственно неприятные мысли задвигать на дальние окраины сознания, где они неспешно истлевали и покрывались плесенью. И когда подобные мысли под влиянием обстоятельств вдруг выползали на яркий свет осознания, человек смущенно и в страхе от них отворачивался, не желая признавать своими. Отказ от трезвого критического взгляда на себя - симптом и причина неврозов; но обратное чревато депрессией. Вот так всю жизнь и приходится маневрировать...
Вера, едва успев присесть, уже смотрела на меня настороженно, краем уха прислушиваясь к словам Дмитрия, который уже понял, что ничем ему здесь не помогут, и сейчас с железной неотвратимостью созревал для решения накатать очередную "телегу" и на наше заведение.
- Может, пройдемся? - предложил я Вере, - погода вроде позволяет, а здесь у нас обстановка к долгим беседам не располагает.
- У вас что, своего кабинета нет? - спросила меня девушка уже на улице.
На ней был синий блестящий плащ, а на голову она повязала косынку. Не скажешь, что своей внешности и одежде она уделяет особое внимание.
- Отдельные кабинеты только у начальства, - ответил я коротко.
Мы уже вышли на улицу, и я повернул в сторону, где располагалась коммуна. Девушка не возражала.
- А это ничего, что вы в рабочее время по улицам гуляете?
- Позже объясню. В данном случае это даже желательно. Диму ты знаешь, как я понял? - я легко перешел на "ты", так как по возрасту вполне годился ей в отцы.
Девушка кивнула, не возражая против такого обращения. В людях я разбираюсь чуть лучше среднего человека с улицы, и быстро понял, что Веру Петровну нетрудно убедить почти в чем угодно. Она относилась к внушаемым натурам, которым можно продать даже прошлогодний снег. Конечно, спустя несколько минут она опомнится - но этих минут обычно хватает ловкому продавцу, чтобы всучить подобным созданиям ненужную или дорогостоящую вещь. Оттого-то коммивояжеры-коробейники, обходящие квартиры и организации, почти всегда уделяют внимание женщинам, выискивая среди них наиболее податливых. С мужчинами провернуть такую штуку намного труднее.
Легкость эта, однако, требовала все же безукоризненного выполнения определенных правил. Правила я знал - с ними может нынче ознакомиться любой желающий, и литературы в свободном доступе полно, и обучающих семинаров по какому-нибудь нейролингвистическому программированию достаточно - но, кроме того, я еще собирался говорить исключительно о вещах, весьма для девушки важных. Уже в силу этого я был обречен сразу стать для нее авторитетом. И стал. Уже через двадцать минут Вера сама предложила мне посетить коммуну. Нетрудно догадаться, что я не стал отказываться. Тем более, что мы уже прошли половину дороги.
Дверь в квартиру, как я и был уверен заранее, вообще не запиралась. Выцветшие и засаленные обои, древняя мебель, вытертая краска на половицах, немытые окна - здесь внешнему явно не придавали больше значения, чем оно того заслуживало. Однако курили здесь только в одной комнате, где стояли большой круглый стол, несколько кресел у стен, компьютер в углу и полки с книгами. В прочих комнатах жили. Я заглянул туда, где обитала Вера: две кровати, диван и тумбочка. На одной кровати, прямо в одежде, кто-то спал, накрывшись драным одеялом.
Из-под одеяла торчали ноги, в джинсах и носках. Пол спящего определить было невозможно - человек накрылся одеялом с головой. Вера бросила свою сумочку на тумбочку и отвела меня к компьютеру, за которым толстая девушка в очках разглядывала необычные рисунки Мориса Эшера.
Ланзор - 2
Навир сел на кровати, бессмысленно огляделся и стиснул руками голову. Мать, уже поднявшаяся, чтобы приготовить завтрак заглянула в комнату к братьям и тихо спросила:
- Сон плохой приснился?
Сын кивнул, ощущая тревогу и недоумение матери, но сделал он это только, чтобы ее успокоить. Не объяснять же ей с утра, что сон вовсе не был плохим. Он просто был - насыщенным. Да, именно так. Невероятный наплыв мыслей и фактов, которые, в отличие от обычного сна вовсе не стремились улетучиться спустя несколько минут после пробуждения.
Утренние процедуры омовения и завтрака он проделал автоматически, как будто продолжая досыпать на ходу. Мать, вначале поглядывающая на него с опаской, успокоилась. Ей и так приходилось нелегко: сын, внезапно ставший грибником, был одновременно и счастьем и бедой. Счастьем - потому что грибники, как ни говори, относительно обычных людей являлись группой избранных, стояли выше остальных, и возвышением сына следовало гордиться. А беда... Беда заключалась в том же самом. Грибники поневоле - да и по собственному хотению, чего там говорить, тоже - отдалялись от обычных людей, живя своей, недоступной другим жизнью. Это отделение становилось тем более заметно, когда они продолжали жить в своих прежних семьях, постепенно становясь чужими родным и соседям. Этого мать и боялась, зная, что избежать такой судьбы никто еще не сумел.