— Дорогая моя, — сказал Доти, строго глядя на Ванду. — Мне бы хотелось, чтобы привычка потрошить мусорные мешки была моей единолично. Ты понимаешь?
— Сосед дал мне их, — спокойно встречая его взгляд, солгала Ванда. На самом деле сосед и не подозревал, что его непрезентабельного вида пара перекочевала в руки ее друга. Утром он всего лишь собрался выбросить мусор, но Ванда увидела, как сверху пакета он кладет прекрасно-ужасные ботинки, которые вполне могли подойти Доти. Перед выходом из дома, Ванда без зазрения совести распотрошила мешок и была ужасно довольна собой.
Повадившись навещать Доти, Ванда не раз спрашивала, почему он не пытался получить место в приюте, но он неизменно отвечал, что не нуждается в опеке. Тепло, еда и кров необходимы были молодым матерям, оказавшимся на улице с детьми, или же подросткам, больным, но Доти вовсе таковым не был и не хотел занимать места, которые были нужнее другим. Кроме того, говорил он, у него здесь важная миссия — люди должны знать, что их ждет.
В исполнении замысла Доти помогала Глория — крикливая ворона с белесым клювом и любопытным характером.
— Я — Друг Во́ронов, — важно изрекал Доти. — С воро́нами я обычно не имею дел.
Тогда Глория шумно била крыльями, подпрыгивая на мусорном мешке.
— Ладно-ладно, — снисходительно фыркал Доти. — Воро́ны тоже бывают ничего.
И Глория каркала, словно бы говоря: «То-то же!»
В целом, кто бы посмел сказать, что Доти жил несчастливо? Всего себя он отдавал любимому занятию, которое, по его мнению, приносило пользу людям; у него были друзья — Глория, а теперь и Ванда, и осень стояла прекрасная — теплая, золотисто-рыжая и солнечная, будто ей самой очень хотелось быть похожей на лето.
С самого приезда из Соковии Ванда никогда не разговаривала с кем-то так много, как с Доти. Конечно, Стив или Вижн всегда были готовы составить ей компанию, но первый постоянно пропадал на заданиях вместе с Наташей, а Вижну недоставало человеческой чуткости. Он понимал грусть, тоску, чувство потери, любовь или ярость, но каждый раз, когда они касались таких щекотливых тем, Ванда прислушивалась к голосу Вижна и слышала эти странные нотки. Ах вот, какие вы — люди? Что ж, это довольно интересно… Быть подопытным кроликом для психологических экспериментов андроида она совсем не хотела.
Вот только в Доти тоже крылась некая загадка. Наблюдая за ним на Таймс-сквер, любой мог бы сказать, что Доти всего лишь старый выживший из ума дурак, совсем одинокий в этом мире. Лишенный внимания, он пытался привлечь его любыми способами, но Ванда тешила себя надеждой, будто бы видит то, что другие не могут: Доти верил в своё дело. Он спал спокойно на этих тонких холодных картонках, потому что был убежден — люди слышат его; и даже если не слушают, но какие-то отголоски его проповедей откладываются в их мыслях, пускают там свои корни. Для кого-то это будет бесполезным, однако если кто-то скажет вам быть чуточку лучше, ведь хуже от этого точно не станет?
Поэтому Ванда даже не знала, как намекнуть Доти, что она может помочь. Примет ли он эту помощь? Не оскорбит ли она его? Ей оставалось только беседовать с ним — а Доти любил поболтать — и задавать те вопросы, которые казались неопасными.
— Вы давно в Нью-Йорке?
— Несколько месяцев… — вежливо отвечал он, увлеченный штопаньем своих прохудившихся перчаток. — Или вроде того.
Ванда быстро поняла, что он всегда прибавлял это подростковое «или вроде того», если не хотел солгать. Но для чего ему вообще обманывать?
— А Глория — это одна и та же ворона? Мне кажется, что она каждый раз немного отличается от предыдущей, как будто бы их две.
— Глория… — Доти поднимал голову, ласково глядя на важно выступающую по тротуару ворону, — Глория, моя мудрая красавица… Хоть во́ронов я люблю больше, но воро́на из них… из неё вышла замечательная. — Затем он снова опускал голову и добавлял загадочно: — Всё меняется. Мы все меняемся, хотим того или нет.
— Вы не хотели меняться?.. Как так случилось, что вы оказались на улице?
Этот момент она запомнила хорошо. Тогда Доти на одну секунду замер, словно вопрос имел отношение к каким-то важным событиям или воспоминаниям, над которыми он часто размышлял. Его лицо посерьезнело; неподвижный, Доти лишился своего шутовского шарма, и снова стал похож на того бесконечно измученного мужчину, увиденного Вандой в Центральном парке. Назвать его «стариком» у нее не поворачивался язык — прямая спина, взгляд сверху вниз, хотя они сидели плечом к плечу, и самое главное — голос. Он был таким… Старику не мог принадлежать этот властный, цельный и уверенный голос.
— Как оказался… — незнакомый человек, в которого превратился Доти, смотрел на нее с лаской и одновременно со снисхождением, как император мог бы смотреть на юного воина. — Я сплю, дорогая моя, и это всего лишь Сон, в который каждый из нас может случайно попасть. Ты просто живешь — беспечно и бездумно — считая, что всё в порядке, но однажды ты понимаешь, что находишься не там, где должен находиться… Всё не такое. Всё странное. Будто бы какой-то кошмар, от которого нельзя проснуться. И ты можешь сколько угодно думать, будто кто-то мучает тебя, будто бы что-то заставляет тебя видеть эти ужасы, но на самом деле ты единственный кто виноват в них. Ведь это ты… позволил себе уснуть.
— Но иногда мы все-таки должны спать.
Он хмыкал, совсем как молодой озорник.
— Ты права, дорогая. Ты даже не представляешь, насколько ты права.
В конце концов, Ванда решила, что Доти был каким-нибудь дельцом с Уолл-стрит, который в один день вытащил несчастливый билет…
Ну, или «вроде того».
========== III ==========
Доти обожал рассказывать, но что еще прекраснее — он в совершенстве овладел мастерством слушания. Греясь на солнышке в парке, он иронично рассуждал о том, как нелепо устроена человеческая жизнь, а Ванда кивала, подманивая к себе Глорию, чтобы погладить её блестящие крылья. Потом они менялись местами, и уже Ванда жаловалась на тяжелые тренировки, на кошмары о Пьетро, на то, что из всех Мстителей, она, похоже, самая жалкая и слабая. Что есть магия? А вдруг она даст осечку?
— Я слабая, вот, черт возьми, в чем правда. Но, может быть, так и должно быть.
Наверное, в глубине души Ванда мелочно надеялась, что Доти начнет убеждать её, что она вовсе не слабая, а весьма и весьма могущественная ведьма, которой позавидует любая ворожея из его любимых девяти миров, но Доти был не из таких.
— Должно быть? — он выпрямлялся, словно изображая нахохлившегося попугая. — Если ты считаешь себя слабой, то, черт возьми, вот в чем правда: ты слабая. Но разве это, дорогая моя, имеет какое-то значение? Разве это полностью определяет тебя? Сколько лет и сколько людей потребовалось, чтобы привести нас к этому моменту жизни, привести тебя к самой себе — целые хитросплетения любви, насилия и боли, и в результате появилась ты, а не кто-то другой. — Он снова преображался, и его глаз становился синим-синим. — Ты не чувствуешь, дорогая, что это накладывает на тебя ответственность? Неисчислимые страдания всех предыдущих поколений, боль рожавших нас матерей… Неужели твоя мать, переживая муки в день твоего рождения, хотела, чтобы ты стала ничем? Никем?