Всегда, но не сегодня вечером. Сегодня он не сказал ей ни слова. Только его взгляд затуманился, и он прошел в спальню, как будто всё было так, как и должно было; как будто она — или кто-то другой — каждый вечер готовил его постель, и он просто принимал это как должное. «Может, так и было», — с колотящимся сердцем подумала Ванда.
Возле кровати он небрежным движением сбросил плед на пол и не торопясь улегся в кровать. Лежа на спине, Доти молча смотрел, как Ванда поправляет одеяло, а его покалеченный глаз подергивался, словно тоже следил за ней — только тайно.
Она присела на край постели.
— Всё в порядке?
— Ты знаешь, кто я? — вдруг хрипло спросил он.
— Вы — Доти с Таймс-сквер. Добрый и храбрый Доти. Но кем вы были до того, как им стали — я не знаю.
Он издал неопределенный звук, полный горечи и отчаяния. Такой усталый посвист, как ветер в старом заброшенном особняке.
— Это и к лучшему, — наконец прошептал он. Его пальцы, лежащие вдоль тела, рядом с рукой Ванды, слегка дрогнули, и она без колебаний сжала их. Это движение, полное боли от одиночества, было ей хорошо знакомо.
Он нежно ответил на её рукопожатие.
Если окунаться, то до конца? Будет ли это расценено, как наглость? Но никогда до этого Доти не вел себя с ней враждебно… Осмелев, Ванда откинула угол одеяла и быстро скользнула в нагретое уютное пространство. Горячее тело, к которому она тихонько прижалась, не казалось старческим, совсем наоборот — под тонкой тканью прощупывались мышцы. Сначала Доти не двигался, и Ванда могла почувствовать, как быстро заколотилось её сердце, но спустя мгновение Доти наконец тяжело вздохнул, как будто борясь с сомнением, и мягко обнял её. В этом движении было столько силы и гибкости, что она не сдержала слабого вздоха.
— Когда-то… — начал он, — когда-то давно у меня была жена.
— Что с ней случилось?
Она ощутила, как он напрягся всем телом.
— Её убили.
«Мне жаль», — подумала Ванда, но не сказала вслух. Эти слова показались ей жалкими и пустыми.
— Где вы жили с ней?
— Далеко отсюда, — помедлив, ответил Доти. — Очень далеко. Настолько, что всё теперь кажется лишь древним сновидением.
— У вас были дети?
— Да, — его голос потеплел. — Двое. Два мальчика.
— А что случилось с ними?
Доти промолчал, только провел пальцами по её спине, словно успокаивая и прося не задавать вопросы, на которые он не может ответить.
— Но как ты оказался здесь?
— Заснул, дорогая. Заснул.
В любой другой раз Ванда бы ощетинилась: что за глупости? Эти философствования уже начинали ей надоедать. Она не была дурой и чувствовала, что Доти всё знает и всё помнит, но не договаривает, и вдобавок злилась на саму себя — было что-то, что она знала, как и он, только не могла сложить воедино две, на первый взгляд, разные части мозаики. Надо быть рациональной, хорошенько подумать. Или не надо? Может, нужно просто поверить? Допустить, что самое невероятное — это и есть правда?
Разозлившись, она приподнялась на локтях, чтобы заглянуть в его лицо, освещенное стоящей на прикроватной тумбочке лампой, и Доти спокойно встретил её злость. В нем не было равнодушия — только ужасная, ужасная усталость, плещущаяся в синеватой глубине; тонкие губы, отмеченные мелкими трещинками, скривились, будто она причиняла ему боль своим недоверием, а густые брови делали его похожим на таинственного мудреца. Но Доти всё равно не выглядел стариком, скорее, он находился вне времени.
Это было так странно и непривычно — смотреть на него. С ней иногда случалось такое, с каждым случалось. Ванда испытала это, когда впервые увидела Альтрона в храме, еще в Соковии — ничтожное нечто, тщащееся стать громадой, на фоне поистине великого — старинного храма, сотни раз обстрелянного, сотни раз ставшего свидетелем кровопролития и пережившего его. Сейчас всё было наоборот. Её спальня — маленькая и убогая, почти несуществующая, никому до неё нет дела; исчезни сейчас она, а вместе с ней весь этот дом — мироздание и не заметило бы. И он — тысячелетний, нет — бесконечный, глубинный, мудрый. Ванда затаила дыхание, легонько касаясь его лица кончиками пальцев.
Следующий кадр: словно в замедленной съемке он обнимает её, как хозяин обнимает разомлевшую от сна и ласки кошку — уверенно, но нежно. Потом мягко целует — в губы, и Ванда вздрагивает, робко гадая, а не принял ли он её за свою умершую жену. Может, она должна его остановить? Привести в чувство?
— Дорогая моя, — шепчет он, снова целуя, теперь уже в шею, и Ванда жмурится от удовольствия. Она давно привыкла к осуждению, но не привыкла к безумству, и его новизна кажется такой сладкой на вкус.
Всего лишь бездомный, всего лишь полоумный — он гладил её спину ловкими пальцами и ласково спрашивал: «Тебе приятно? А так? Что ты чувствуешь? Тебе это нравится? Что ты ощущаешь?». Вместо ответа она вздыхала, неразборчиво мурлыкала и притягивала его ближе, наслаждаясь запахом абрикосового шампуня и мирта, запутавшегося в седых волосах.
— Как тебя зовут?
Она потянулась к нему за поцелуем, и он улыбнулся, отвечая, затем — медленно и горячо на её ухо опустилось его дыхание. Из вздоха и сквозняка сплелось имя — оно было древнее, чем корни Иггдрасиля, древнее, чем та бесполезная вязь звуков, которую ему запретили произносить в любом из Девяти миров. Словно проклятье злой колдуньи…
Я очень храбрый, девочка моя. Очень.
И Ванда чувствовала, как тоже становится храбрее.
Когда он наконец заснул, она чуть отодвинулась, чтобы лучше видеть его разгладившееся лицо — никаких синяков, никаких царапин или пятен крови. Веки умиротворенно прикрыты, и оба глаза могли бы казаться совершенно здоровыми, если бы не еле заметный вертикальный шрам, белеющий на коже.
Ванда беззвучно проговорила его имя. Затем еще раз.
Потом тоже уснула.
***
Утро встретило её холодной постелью, сохранившей вмятину от чьего-то тела, и свежим, но чуть-чуть горьковатым ароматом цитруса. Потягиваясь после долгого отдыха, Ванда лениво прошлась по комнате и внезапно обнаружила стоящие возле входной двери ботинки — при виде них что-то шевельнулось в её памяти, но также быстро угасло. Она провела указательным пальцем по жесткому ворсу на носках, недоумевая, как обувь могла здесь оказаться, затем резко выпрямилась и ушла на кухню, чтобы сделать себе чашечку кофе и как следует покопаться в памяти. Что было прошлым вечером? Что-то ускользало от Ванды, что-то важное…
Одно радовало: она проснулась и чувствовала себя хорошо, город тоже тоже понемногу начинал наполняться естественным шумом жизни. Скребущее ощущение внутри было единственным неприятным обстоятельством. Всё вокруг казалось неуютным и враждебным — может, из-за того странного сна, который Ванда помнила очень смутно.
В любом случае, она себя успокоила: всё хорошо. Город ожил, жизнь кругом закипала, а сны, полные неясных образов, развеивались в утренней дымке.
Все сны.