Все остальные, включая прессу, безмолвствовали, как будто жуткое полотно, словно голова Горгоны, обратило их в камень.
В жизнь Камилло вошло молчание - не равнодушие, но безмолвие окружившей его толпы. Все взгляды, по привычке, были прикованы к нему, однако все уста, прежде исторгавшие лесть и восторги, были плотно сомкнуты.
Впрочем, Камилло и не ждал ничего другого. Он воспринял это как справедливое искупление лет своей незаслуженной славы, однако в следующей картине, ещё более жуткой и фантасмагорической, чем предыдущая, он изобразил то, что чувствовал - человека, окружённого сотнями раскрытых глаз и сжатых губ без лиц.
Наконец, из Севильи приехал брат Камилло - Эстеве, который сам был довольно известным писателем; братья с детства понимали друг друга в вопросах творчества.
- Что ты делаешь?! - в ужасе воскликнул Эстеве, едва только взглянув на новые полотна брата. - Я не буду ничего говорить про то, что публика это не примет, и что прежние последователи отвернутся от тебя. Я не они. Мне совершенно ясно, что это лучшее из того, что ты написал. Эти картины сделают тебя великим художником и будут вызывать содрогание даже столетия спустя, но - ради этого ты продал душу дьяволу? Можешь ничего мне не возражать, мне прекрасно известны условия этой сделки, как-никак, я и сам писатель. Ты приобретаешь невиданную творческую силу, превосходящую по мощи всё, что ты делал прежде, и не обязательно даже тёмную, однако взамен отдаёшь свой разум, свою надежду, свою способность видеть чистые, светлые цвета. Ты хочешь закончить так же, как Гойя, как Ван Гог, как многие другие? Не буду спорить, их имена остались в веках, но я, твой брат, не хочу для тебя такой судьбы! Как знать, может быть, твоя миссия не в том, чтобы стать великим художником, а в том, чтобы оставаться добрым, светлым, пусть даже немного наивным человеком, чья душа не запятнана грехом отчаяния - ведь их так мало в наши дни, так мало всегда?
- Я знаю мою миссию, - отвечал Камилло, уставившись пустым, неподвижным взглядом в пол. - Теперь я знаю её.
Эстеве прошёлся по мастерской брата, доставая из папок его прежние рисунки и наброски.
- Что, теперь выкинешь всё это? - кричал он. - Объявишь пустой, никчёмной мазней? Скажешь, что вкусил от древа познания добра и зла, и увидел, что зло обладает куда более притягательной силой, что во зле и в безумии гораздо больше жизни, больше правды, больше красок? Что твой прекрасный идиллический мир не выдерживает никакого сравнения с открывшейся тебе правдой?
- Нет, брат, - покачал головой Камилло. - Ты не понимаешь меня. Быть может, впервые, но ты не понимаешь меня сейчас.
- Я всего лишь хочу, чтобы ты остался собой, - сказал Эстеве, обнимая его. - Не великим художником и беспристрастным зеркалом, которое отражает пороки и тьму, царящие в реальности или в душе человека, но собой. А ты, ты всегда видел свет.
Пять лет спустя Камилло Санто написал свой общепризнанный шедевр, который критики поставили в один ряд с полотнами Рембрандта - он назывался "Иеремия, спускающийся в Ад", по другой версии "Иеремия, луч света". Но это был не тот Иеремия, который гневно обличает пороки - хотя, быть может, и он, но много времени спустя. Полотно было мрачным и жутким, как и все поздние работы Камилло, но от фигуры единственного человека на картине, окружённого сонмом чудовищ и протянувшего им руку, как будто струился мягкий свет, и глаза его были широко раскрыты.