Но не это самое скверное. Здесь опять возникает этот нечестивый замысел, будь он проклят. Моральное падение, извращения, пороки, вся эта мерзость, столь присущая роду человеческому. Британское правительство очень хотело бы, чтобы, говоря о Роджере Кейсменте, вспоминали только это. Не подорванное тяготами африканской жизни здоровье, не желтуху, не изнурительные приступы малярийной лихорадки, не артриты, не геморрой и прочие неприятности, доставлявшие ему столько страданий и стыда с тех пор, как в 1893 году впервые пришлось удалить анальную фистулу. „Что же вы так долго тянули с этим? Три-четыре года назад это была бы пустячная процедура, а теперь довольно серьезное вмешательство“. — „Я живу в Африке, доктор, в Боме, а тамошний врач — запойный пьяница с трясущимися от белой горячки руками. Неужто было обращаться к нему, к человеку, который разбирается в медицине хуже какого-нибудь знахаря?“ И он мучился от этого чуть ли не всю жизнь. Несколько месяцев назад, в лагере под Лимбургом, у него было очередное кровотечение, и, накладывая швы, мрачный военный врач-немец действовал так грубо. Роджер был уже тяжелобольным человеком, когда принял решение взять на себя расследование зверств, творимых над сборщиками каучука в Амазонии. И, хотя знал, что это займет у него несколько месяцев и не принесет ничего, кроме новых неприятностей, все же не пошел на попятную, потому что считал, что обязан работать ради торжества справедливости. А ведь если его казнят, и об этом тоже никто не вспомнит.
А неужто патер Кейси в самом деле отказался читать о тех скандальных мерзостях, в которых Роджера Кейсмента обвиняет пресса? Какой хороший, какой понимающий человек этот капеллан… Если все же придется умереть, его присутствие поможет сохранить достоинство до конца, до последней секунды. Смятение охватывало Роджера с ног до головы. Не так ли происходило с теми несчастными конголезцами, которых укус мухи це-це погружал в сонное забытье, не давал двинуть рукой и ногой, пошевелить губами или хотя бы держать глаза открытыми? Может быть, и думать тоже? Но с ним дело обстояло иначе: на его несчастье, глубочайшая тоска лишь обостряла ясность рассудка, подхлестывала работу мозга, превращая его в подобие пылающего костра, жадно пожирающего ветви. А вот те страницы дневника, которые представитель Адмиралтейства передал журналистам и которые привели в такую ярость посланца адвоката Даффи, — подлинны или это фальшивка? Он подумал о том, какое важное, срединное место занимает глупость в природе всякого человека, а значит, и его, — Роджера Кейсмента. В пору своей дипломатической службы он отличался особой, щепетильной осмотрительностью: было принято считать, что консул и шагу не ступит, пока не взвесит, не просчитает предварительно всех возможных последствий. А вот теперь леденеет здесь, глупейшим образом угодив в ловушку, которую сам себе мастерил всю жизнь, словно бы для того, чтобы теперь дать своим врагам возможность утопить его в позоре и бесчестье. Он с удивлением и будто со стороны услышал собственный раскатистый хохот.
Амазония
Глава VIII
Когда в последний день августа 1910 года после шести с лишним недель изнурительного пути из Англии к самому сердцу перуанской Амазонии Кейсмент и другие члены комиссии прибыли наконец в Икитос, у Роджера обострилась давняя инфекция, стали слезиться и заболели глаза, начались приступы артрита да и общее состояние его здоровья ухудшилось. Однако, верный своему стоическому характеру („новым Сенекой“ называл его когда-то Герберт Уорд), он за все путешествие не только ни разу не показал, как ему скверно, но и всячески старался подбодрить своих спутников, помогая им сносить бесчисленные трудности. Полковник Р. Бертр заболел дизентерией и, высадившись на Мадейре, отправился назад в Англию. Луис Барнз, специалист по африканскому сельскому хозяйству, с тяготами справлялся лучше: оттого, должно быть, что некогда жил в Мозамбике. Ботаник Уолтер Фолк, эксперт по каучуку, от невыносимой жары терзался невралгией. Симор Белл, опасаясь обезвоживания, не расставался с бутылкой воды, то и дело отпивая по глоточку. Генри Филгалд, год назад побывавший в Амазонии, куда послала его компания Хулио Араны, рассказывал остальным, как уберечься от москитов и от „гибельных искушений Икитоса“.
А в них недостатка не было. Казалось просто невероятным, что в этом маленьком и неказистом городке, почти сплошь застроенном убогими домишками — неуклюжими, крытыми соломой, кое-как слепленными из досок и необожженного кирпича, — среди которых лишь изредка попадались здания из более благородных материалов под цинковыми крышами и просторные особняки, выложенные по фасадам португальскими изразцами, — такое неимоверное количество баров, таверн, публичных домов, казино и, прогуливаясь с утра пораньше по тротуарам, бесстыдно выставляет себя напоказ такое множество проституток всех цветов кожи. Зато пейзаж вокруг был великолепен. Утопая в пышнейшей зелени высоченных деревьев, неумолчно шелестевших листвой, Икитос стоял на берегу Наная, одного из притоков Амазонки, чьи воды меняли цвет в зависимости от положения солнца. Заасфальтированных или мощеных улиц было мало, с наступлением вечера нестерпимым делался смрад от мутного потока нечистот и мусора, катившегося по канавам вдоль обочин, и двадцать четыре часа в сутки гремела в барах, борделях и кафе музыка. Британский консул мистер Стерз, встретивший их на пирсе, сообщил, что компания приготовила для членов комиссии жилье, а Роджер остановится у него в резиденции, и сегодня вечером префект Икитоса Рей Лама устраивает обед в честь их прибытия.
Было немного за полдень, и Роджер, сказав, что вместо завтрака предпочитает немного отдохнуть, прошел в дом. Ему была отведена чистенькая скромная квартира с маленькой террасой, откуда открывался вид на реку. Уличный шум был здесь почти не слышен. Роджер, не скинув башмаков, не сняв пиджака, повалился на кровать и в ту же секунду заснул. Впервые за полтора месяца пути его охватило ощущение покоя.
Ему снились не Бразилия, где он четыре года был консулом, не Сантос, не ПарА и не Рио-де-Жанейро, — а Ирландия, какой она предстала ему в 1904-м и 1905-м, сразу после того, как бешеная суета и гонка завершились публикацией его „Отчета о Конго“, которая вызвала настоящий скандал, а самого Роджера Кейсмента для одних превратила в героя, а для других — в зачумленного. С одной стороны его беспрерывно превозносили газеты либерального толка и гуманитарные организации, с другой — обливали грязью нанятые королем Леопольдом писаки. Спасаясь от всей этой шумихи, он, покуда министерство решало вопрос о новом назначении — было понятно, что нога „самого ненавистного в Бельгии человека“ никогда больше не ступит на конголезскую землю, — уехал в Ирландию, где, как ему казалось, его никто не знает. Поспешный отъезд, хоть и не прошел совсем уж незамеченным, все же избавил Роджера от всеобщего назойливого любопытства, которое в Лондоне лишило его всякой частной жизни. И месяцы, проведенные в Ирландии, заново открыли ему эту страну, погрузили в мир, прежде известный ему только по разговорам, книгам и собственным фантазиям, мир, разительно отличный от того, в котором он жил в детстве с родителями или провел свои отроческие годы с двоюродными дедом и бабкой и прочими родственниками, мир Ирландии, впервые представшей ему не бледной тенью или охвостьем Британии, но страной, борющейся за сохранение своего языка, обычаев и традиций. „Милый Роджер, ты стал ярым ирландским патриотом“, — полушутя писала ему кузина Гертруда. „Я всего лишь наверстываю упущенное“, — ответил он.
В течение этих месяцев Роджер совершал долгие прогулки по Донеголу и Голуэю, постигая географию своей порабощенной отчизны, влюбленными глазами всматриваясь в суровую простоту ее пустынных полей, ее каменистое и дикое побережье, разговаривая с ее малоречивыми скромными крестьянами, с ее рыбаками, непреклонно безразличными к штормам и покорными лишь судьбе. Он узнал многих ирландцев „из другого лагеря“ — католиков и немногих протестантов, которые, подобно Дугласу Хайду, ратовали за возрождение ирландской культуры, мечтали вернуть исконные названия городкам и деревням, воскресить старинные песни, танцы, забытое искусство прях и кружевниц. Получив новое назначение в Лиссабон, Роджер, ссылаясь на нездоровье, снова и снова откладывал свой отъезд ради того, чтобы дождаться первого „Фестиваля гленов“, открывшегося в Антриме и собравшего около трех тысяч участников. В те дни он несколько раз чувствовал, что глаза его увлажняются при звуках веселых мелодий, которые исполняют волынщики и хоры, или когда он слушал, не понимая ни слова, сказания, баллады, легенды, дошедшие из тьмы Средневековья. Он впервые наблюдал за состязаниями по кёрлингу и там познакомился с политиками и литераторами-националистами — с сэром Хоресом Планкеттом, Балмером Хобсоном, Стивеном Гуинном, повстречал давних приятельниц — Аду Макнил, Маргарет Доббз, Элис Миллиган, Агнес О'Фаррелли и Роуз Мод Янг, для которых, так же, как для Элис Стопфорд Грин, возрождение ирландской культуры стало делом жизни.