— Для собственного удовольствия? — переспросил Роджер. — Например?
Эпоним беспокойно заерзал на скамье. Крупные белые глаза заплясали в орбитах.
— Сеньор Норманд — человек с придурью, — пробормотал он, отводя взгляд. — Ну, если кто-то вел себя плохо… Верней сказать — не так, как он хотел… Тогда он топил их детей в реке. Сам. Собственными руками.
Помолчав, барбадосец объяснил, что его лично такие чудачества сеньора Норманда тревожили. Если человек позволяет себе подобное, от него черт знает чего можно ждать. Возьмет вдруг и разрядит револьвер в того, кто окажется рядом. Вот он, Эпоним, и попросился на другую факторию. Когда его перевели туда, где управляющим был Альфредо Монт, стал спать спокойней.
— Скажите, а приходилось ли вам при исполнении своих обязанностей убивать индейцев?
Роджер видел, как глаза барбадосца взглянули на него, убежали в сторону и вернулись.
— Это работа была такая, — ответил он, пожав плечами. — И у нас, надсмотрщиков, и у тех, кого называли „мальчиками“. В Путумайо пролилось много крови. Со временем привыкаешь. Там жизнь такая — убивать и умирать.
— Сможете сказать мне, сколько человек пришлось вам убить, мистер Кэмбл?
— Никогда не подсчитывал, — с готовностью ответил тот. — Говорю же: такая у меня была работа. Потом захотел закрыть ту страницу. Удалось. Оттого и утверждаю, что компания повела себя со мной нечестно.
И он начал длинно и путано распространяться о бывших хозяевах. Обвинили его в том, что он продал полсотни индейцев на колумбийскую факторию братьев Ириарте, с которыми сеньор Арана всегда был в контрах из-за рабочих рук. Облыжно обвинили. Он ни сном ни духом не причастен к исчезновению уитотов, которые потом обнаружились у колумбийцев. Продал же их сам управляющий „Ультимо Ретиро“, сеньор Альфредо Монт. Человек своекорыстный и алчный. А чтобы скрыть свою вину, свалил все на него, на Эпонима, и на двоих других — Дейтона Крентона и Симбада Дугласа. Все это чистый поклеп. Но компания поверила, им троим пришлось сматываться. Не рассказать, что пришлось вынести, пока не добрались до Икитоса. Начальство отдало приказ своим „мальчикам“ убить их на месте. Теперь они не живут, а нищенствуют, подрабатывают чем придется. Деньги на возвращение в Барбадос им выплатить отказались. Обвинили, что самовольно бросили работу, и судья, как оно водится, вынес приговор в пользу компании Араны. Чего другого и ждать было.
Роджер пообещал, что британское правительство позаботится о том, чтобы отправить всех троих на родину, поскольку они — подданные его величества.
Он так устал от этого разговора, что едва за Эпонимом закрылась дверь, повалился на кровать. Он был весь в поту, кости ныли, и, кроме того, блуждая по всему телу с головы до ног, охватывая орган за органом, постепенно и все мучительней нарастали какие-то неприятные ощущения. Конго. Амазония. Неужто и впрямь человеческая жестокость беспредельна? И весь мир поражен очагами того дикого варварства, которое ждет его в Путумайо? Сколько же их? Сотни, тысячи, миллионы? И можно ли победить эту гидру? Стоит лишь отрубить ей одну голову, на ее месте тотчас отрастает другая, еще более кровожадная и чудовищная… Роджер наконец забылся сном.
На этот раз ему приснилась мать — на берегу какого-то озера в Уэльсе. Нежаркое солнце застенчиво пробивалось сквозь листву высоких дубов, а он, подрагивая от возбуждения, видел мускулистое тело парня, которого фотографировал утром на пристани. Как он оказался в Уэльсе? Или это озеро — в Ирландии, где-то в Ольстере? Стройный силуэт Энн Джефсон исчез. Неуемное смятение проистекало не из печали и жалости, которые вызывали в нем порабощенные люди в Путумайо, а из ощущения, что Энн Джефсон, хоть он ее и не видит, бродит где-то рядом, неотрывно глядит на него откуда-то из-за стволов в этой круглой рощице. Но и страх не мог унять то нараставшее возбуждение, с каким он смотрел на приближающегося парня из Икитоса. Обнаженный торс блестел от воды, откуда он только что вынырнул наподобие озерного бога. При каждом шаге отчетливей обозначались мышцы, и при виде игравшей на губах томной улыбки Роджер содрогнулся и застонал во сне. Проснувшись же, с отвращением убедился, что у него случилось семяизвержение. Он вымылся, сменил белье и брюки. Стыд и растерянность владели им.
Показания, полученные от двух других барбадосцев, привели членов комиссии в самое мрачное расположение духа. Бывшие надсмотрщики были столь же откровенны с ними, как Эпоним — с Роджером. Сильней всего озадачивало, что и Дейтон, и Симбад, подобно своему третьему сотоварищу, с пеной у рта доказывали, что совершенно непричастны к продаже полусотни индейцев на колумбийскую факторию.
— Ни истязания, ни увечья, ни убийства их не тревожат нимало, — повторял ботаник Уолтер Фолк, словно ему невдомек было, на какие злодеяния может толкнуть корысть. — Все эти ужасы они воспринимают как нечто совершенно естественное.
— Я не смог дослушать до конца показания Симбада, — признался Генри Филгалд. — Замутило так, что едва успел выйти.
— Вы ведь читали весь свод документов, подготовленных Мининделом, — напомнил Роджер. — И полагали, следовательно, что разоблачения Салданьи Рока и Харденбёрга — чистый вымысел?
— Не вымысел, — отвечал Фолк. — Преувеличение.
— Если таков был аперитив, любопытно, чем угостят нас в Путумайо, — сказал Луис Барнз.
— Полагаю, они приняли меры, — предположил ботаник. — И действительность будет сильно подмазана и напудрена.
Беседу прервал консул, позвавший их обедать. Но за столом он один отдавал должное рыбе-бешенке, запеченной в маисовых листьях, — все прочие лишь едва прикоснулись к еде. Сидели молча, еще не отойдя от впечатлений, произведенных недавними беседами.
— Это путешествие будет подобно схождению в преисподнюю, — предрек Симор Белл, вновь присоединившийся к остальным. И повернулся к Роджеру: — Вы ведь однажды уже прошли через это. И остались живы.
— Еле. Еле жив. Мои раны долго не заживали, — пробормотал Роджер.
— Не преувеличивайте, джентльмены, — попытался приободрить их консул, продолжая с аппетитом есть. — Хорошая лоретанская сиеста — и вам сразу станет лучше. Помяните мое слово — с властями и с владельцами „Перувиан Амазон компани“ дело иметь будет приятней, нежели с этими неграми.
Но Роджер не стал отдыхать после обеда. Устроившись за маленьким столом в спальне, он занес в дневник все, что осталось в памяти от разговора с Эпонимом Кэмблом, и сделал резюме свидетельств, полученных членами комиссии от двух его товарищей. На отдельном листке записал вопросы, которые собирался задать префекту Рею Ламе и управляющему компанией Пабло Сумаэте — зятю сеньора Араны, о чем не преминул напомнить консул.
Префект принял Роджера Кейсмента и членов комиссии у себя в кабинете и предложил угощение — пиво, соки и кофе. Роздал гостям соломенные веера. Он, как и накануне, был в бриджах и высоких, глянцево блестящих сапогах, но расшитую куртку сменил на белый полотняный пиджак поверх наглухо застегнутой рубашки, напоминающей по фасону русскую косоворотку. Белоснежная седина на висках, изысканные манеры — префект выглядел в высшей степени достойно. Для начала он рассказал гостям, что в молодости был дипломатом. Прослужил несколько лет в Европе, но потом принял этот пост по настоянию — тут он показал на висящий на стене фотографический портрет, где был запечатлен маленький изящный господин во фраке и котелке, с орденской лентой через плечо — сам президент Республики Перу, сеньор Аугусто Легия.
— Который, кстати, просил меня засвидетельствовать вам свое искреннее почтение, — добавил он.
— Как хорошо, что вы владеете английским, сеньор префект, и мы сможем обойтись без переводчика, — ответил Кейсмент.