— Не знаете вы, сеньор Кейсмент, что жизнью мне обязаны… — с горькой улыбкой сказал он, когда прощались. — Хоть, конечно, и не поверите.
— Ничего. Все равно расскажите, — ободрил его Роджер.
— Армандо Норманд был твердо уверен: если дать вам уйти из Путумайо живым, нас всех, управляющих, засадят за решетку. Так что лучше будет, если консул утонет в реке, или его съест кайман, или пума загрызет. Вы меня понимаете? Вроде того, как вышло с французом этим, с Эженом Робюшоном, от которого тоже много было мороки людям. Не в меру любопытствовал. Ну вот и пропал бесследно.
— И отчего же меня не убили? Дело нетрудное, при вашем-то навыке.
— Я им напомнил тогда о возможных последствиях, — не без самодовольства ответил Андрес О'Доннелл. — И Виктор Маседо меня поддержал. Сказал, что раз вы англичанин и компания тоже британская, в случае чего и судить нас будут в Англии по тамошним законам. И повесят.
— Я не англичанин, а ирландец, — поправил его Роджер. — И скорей всего, все было бы иначе — не так, как вы предполагаете. Но в любом случае я очень благодарен вам. Счастливого пути. Чем раньше вы исчезнете, тем будет лучше. И не говорите мне, куда направляетесь. Я обязан сообщить, что видел вас, а британское правительство не замедлит отдать приказ о вашем аресте.
В тот же день он вновь побывал в общественных банях. На этот раз повезло больше, чем накануне. Смуглый улыбчивый крепыш, которого он приметил в гимнастическом зале, улыбнулся ему. Потом взял за руку и повел в буфетную. Покуда они пили ананасовый и банановый сок, он представился — Стэнли Уикс — и придвинулся так близко, что нога его прижалась к ноге Роджера. Потом, со все той же многозначительной улыбочкой повел в маленький отдельный номер и, едва войдя туда, тотчас задвинул щеколду. Снимая штаны, они целовались, покусывали друг другу мочки ушей и шею. Задыхаясь от вожделения, Роджер глядел, как у него на глазах набухает черный, с красноватой влажной головкой член. „Два фунта — и дам в рот, — услышал Роджер. — А потом возьму тебя в зад“. Роджер кивнул, опускаясь на колени. Позднее, у себя в отеле он записал в дневнике: „Общественные бани. Стэнли Уикс: молод, атлет, 27 лет. Огромный, очень твердый. Не меньше девяти дюймов. Поцелуи, укусы, проникновение, мой крик. Два фунта“.
Пятого сентября Роджер и двое юных индейцев отплыли Из Барбадоса в Пара на „Бонифаче“ — маленьком, неудобном и перегруженном корабле, где очень скверно пахло и очень плохо кормили. Однако все неприятности искупались для Роджера знакомством с американским врачом Гербертом Спенсером Дики. Он работал в „Перувиан Амазон компани“ и, помимо леденящих кровь подробностей, и без того уже хорошо известных Роджеру, поведал немало историй — порой забавных, порой жутких — о своем пребывании в Путумайо. Это был человек с авантюристической жилкой, объездил полсвета, живой, понимающий и начитанный. Было приятно сидеть рядом с ним на палубе, глядеть, как быстро спускается ночная тьма, покуривать, попивать виски и слушать его неглупые рассуждения. Доктор Дики вполне одобрительно отнесся к демаршам Великобритании и США, направленным на то, чтобы положить конец безобразиям в зоне Путумайо. Однако он был скептик и фаталист и считал, что ничего не изменится ни сегодня, ни в будущем.
— Друг мой, — говорил он полушутя, полусерьезно, — мы носим зло в своей душе. И от него так просто не избавиться. В европейских странах и у нас в Америке оно скрыто и проявляется в полную силу только в пору войн, революций, смятений. У нас ему нужен предлог и повод, чтобы стать коллективным и публичным. А вот в Амазонии оно может разгуливать, не прячась, и творить самые чудовищные злодеяния, не оправдываясь патриотизмом или религией. Алчность, как таковая. Алчность грубая и сугубая. Зло, которым мы отравлены, — повсюду, где есть люди, и очень глубоко укоренено в наших сердцах.
Но тотчас вслед за этими мрачными умозаключениями, сводя их на нет, доктор Дики отпускал шутку или рассказывал что-нибудь забавное. Роджеру было приятно, хоть порой и огорчительно, беседовать с ним. „Бонифаче“ прибыл в Пара в полдень. Роджер сохранил не самые приятные воспоминания об этом городе: в бытность его консулом там он постоянно страдал от какого-то давящего разочарования. И все же незадолго до прибытия в порт на него накатила волна желания, когда он вспомнил, как по вечерам ходил на Праса-ду-Паласиу, где в ожидании клиента или в поисках счастливой встречи прогуливались юноши в тугих и тесных брючках, подчеркивающих все их прелести.
Он остановился в „Отеле ду Комерсио“ и сразу почувствовал, как оживает в его теле прежний лихорадочный жар, гнавший его когда-то на площадь. Он припомнил — или придумал? — кое-кого из тех, встречи с которыми завершались обычно в каком-нибудь захудалом пансионе поблизости, то и просто — в каком-нибудь темном углу парка. И сейчас, предвкушая любовь — торопливую, в постоянном страхе, что накроют, — он чувствовал, как колотится у него сердце. Однако сегодня вечером ему не повезло: ни Марко, ни Олимпио, ни Бебе — а в самом ли деле их звали так? — не появились, но зато его едва не ограбили двое оборванцев-бродяг, по виду совсем еще дети. Покуда один спрашивал, как пройти туда-то и туда-то, второй залез к Роджеру в карман за бумажником, которого там не было. Роджер отшвырнул его так, что паренек покатился по земле. Потом, увидев, что с Роджером шутки плохи, оба поспешили удрать. В отель Кейсмент вернулся в ярости. И успокоился, записав в дневнике: „Праса-ду-Паласиу: толстенький и крепкий. Поразительно. Капли крови на трусах. Сладостная боль“.
Наутро он посетил британского консула, нанес визиты нескольким европейцам и бразильцам, с которыми познакомился прежде, когда служил тут. Кое-что удалось узнать. По крайней мере, выяснить, где скрываются двое беглецов с Путумайо. Консул и начальник полиции сообщили, что Хосе Иносенсио Фонсека и Альфредо Монтт, проведя некоторое время на плантации у реки Явари, обосновались ныне в Манаосе — „Перувиан Амазон компани“ устроила их в портовую таможню на должности пакгаузных надзирателей. Роджер немедля телеграфировал в министерство, прося срочно затребовать у бразильских властей ордер на арест этих преступников. И трое суток спустя получил ответ, что Петрополис выказал готовность удовлетворить это ходатайство. Полиции Манаоса уже отдано распоряжение задержать обоих. Однако их не выдадут Англии и будут судить в Бразилии.
Во второй вечер ему повезло больше. Босоногий паренек, торговавший цветами на улице, откровенно предложил себя Роджеру, когда тот, справляясь, сколько стоят розы, поглядел на него многозначительно. Они ушли на небольшой пустырь, где в темноте слышалось частое дыхание парочек. Эти уличные случайные встречи, чреватые большим риском, неизменно вызывали в нем смешанное чувство возбуждения и брезгливости. От продавца цветов несло потом, но его густое дыхание, жар его тела, сила его объятий разгорячили Роджера и очень быстро подвели его к кульминации. Входя в гостиницу, он заметил, что портье недоуменно смотрит на его брюки, покрытые пятнами и вывоженные в земле. „На меня напали“, — объяснил он.
В третий вечер на Праса-ду-Паласиу произошла еще одна встреча: на этот раз — с молодым нищим, попросившим у него подаяния. Роджер предложил ему пройтись, и в открытом уличном баре они выпили по рюмке рома. Жоан повел его в свою лачугу из консервных банок и жердей, стоявшую в квартале трущоб. Покуда они раздевались, покуда возились в темноте на рогожной циновке, застилавшей земляной пол, Роджер, слыша снаружи собачий лай, думал, что вот-вот почувствует у горла клинок ножа или удар обрушившейся на голову дубинки. Он был готов к такому повороту событий: оставлял дома часы и серебряный карандаш, никогда не брал с собой много денег — только несколько купюр и монет, чтобы грабителям было чем поживиться, и они не злились. Однако ничего не произошло. Жоан проводил его почти до самого отеля и, прощаясь, с хохотом впился ему в губы. На следующий день Роджер обнаружил, что подцепил у него — или у продавца цветов — лобковых вшей. Пришлось идти за каломелью, а процедура эта всегда была ему крайне неприятна: он смущался от проницательных взглядов аптекарей — или, не дай бог, аптекарш, — а встречая порой понимающую и сочувственную улыбочку, впадал уже не в растерянность, а в ярость.