— Вас никогда не мучает совесть или вина за все то, что мы делаем?
Этот вопрос вырвался будто сам собой. И сказанного было не вернуть. В костре, разложенном посреди стоянки, постреливал хворост, потрескивали на огне насекомые, неосмотрительно подлетевшие слишком близко.
— Совесть? Вина? — Начальник экспедиции сморщил нос, скривил веснушчатое, выдубленное солнцем лицо с таким видом, словно никогда прежде не слышал этих слов и сейчас пытался понять, что они значат. — С чего бы это им меня мучить?
— Из-за договоров, которые мы навязываем африканцам, — ответил юный Кейсмент, переборов волнение. — Они ведь отдали самих себя, и своих соплеменников, и все свое достояние в руки этой ассоциации. И ни один не понимал, что подписывает, потому что никто не знает французского.
— Да хоть бы и знали — все равно ни бельмеса в этих контрактах не поняли бы, — раскатился его неповторимый, удивительно чистосердечный и открытый хохот, которым Стэнли очаровывал любого собеседника. — Я и сам в толк не возьму, о чем там речь.
Великий путешественник был очень мал ростом, почти карлик, но крепок, по-спортивному подтянут, еще далеко не стар — пышноусый, с серыми искрящимися глазами, с властными ухватками. Неизменно носил высокие сапоги, светлую куртку со множеством карманов, пистолет у пояса. Сейчас он снова рассмеялся, и те, кто рядом с ним пил кофе и курил у костра, льстиво подхватили смех начальника. Только Роджер Кейсмент остался серьезен.
— Нет, я-то понимаю, но сказать по правде, кажется, что контракты специально составлены так заковыристо и мудрено, чтобы нельзя было докопаться до сути, — возразил он почтительно. — А суть меж тем очень проста. Они передают свои земли МАК. Обязуются оказывать содействие в строительстве дорог, мостов, причалов, факторий. Предоставлять, если потребуется, людей для работ и для поддержания порядка. Снабжать продовольствием чиновников и рабочих. Взамен же ассоциация не дает ничего. Не платит жалований и компенсаций. Я всегда был убежден, что мы прибыли сюда ради блага африканцев, мистер Стэнли. И мне бы очень хотелось, чтобы вы, человек, которым я восхищаюсь с тех пор, как обрел способность мыслить, дали мне возможность это убеждение сохранить. То есть по-прежнему верить, что договоры эти пойдут африканцам на пользу.
В наступившей тишине слышно было лишь, как трещит в огне валежник да время от времени рычат вышедшие на ночной промысел звери. Дождь стих, но душный воздух по-прежнему был пропитан тяжелой влагой, и казалось, что вокруг все набухает, пышнеет, бурно прорастает ввысь и вширь. И сейчас, восемнадцать лет спустя, Роджер вновь сумел различить в сумятице образов, роящихся в отуманенной жаром голове, насмешливо-удивленный и пытливый взгляд, каким его тогда окинул Генри Мортон Стэнли.
— Африка — не для слабых, — сказал он наконец и так, словно говорил сам с собой. — А ваши тревоги и заботы свидетельствует о слабости. В том мире, где мы с вами находимся, я хочу сказать. Ни в Соединенных Штатах, ни в Англии это не имело бы никакого значения. Но в Африке слабый долго не протянет. Ядовитые змеи, лихорадки, отравленные стрелы или муха цеце быстро дадут ему укорот.
По тону и строю его речи, по оборотам и словечкам, которые он употреблял, чувствовалось, что Стэнли, валлиец родом, много лет прожил в Штатах.
— Ну, понятное дело, все это для их блага, — добавил он, кивнув на остроконечные хижины деревни, на краю которой был разбит бивак. — Приедут миссионеры, вырвут их из мрака язычества, объяснят, что христианину не пристало кушать ближнего своего. Врачи сделают прививки, избавят от эпидемий и лечить будут лучше, нежели колдуны и знахари. Компании обеспечат работой. В школах обучат языкам цивилизованных стран. Туземцы привыкнут носить одежду, молиться настоящему Богу, объясняться по-человечески, а не на этой обезьяньей тарабарщине, как сейчас. И мало-помалу откажутся от своих варварских обычаев ради тех, что приняты у людей просвещенных и современных. Если бы они осознавали, чтО мы для них сделали, ноги бы нам целовали. Однако по своему умственному развитию они ближе к бегемотам и крокодилам, нежели к нам с вами. Приходится за них решать, что им нужно, вот потому мы и заставили их подписать эти договоры. Зато дети их и внуки скажут нам спасибо. И очень может быть, когда-нибудь обожествят Леопольда, как обожествляют сейчас свои фетиши и пугала.
В каком месте великой реки стоял тогда их лагерь? Смутно помнилось, что где-то между Болобо и Чумбири, а тамошние жители были из племени батеке. Но он не был уверен. Все это зафиксировано в его дневниках, если позволительно назвать так записи в целой груде тетрадок и отдельных, разрознившихся за столько лет листков. Но во всяком случае тот разговор со Стэнли представал в памяти отчетливо и ярко. Не позабылось и то гадкое чувство, с каким рухнул он после него на свой лежак. Не тогда ли, не в ту ли ночь стала рассыпаться священная прежде триада Христианство — Цивилизация — Торговля, которая, по его глубокому убеждению, искупает и оправдывает колониализм. Еще с тех пор, как Роджер служил скромным помощником бухгалтера в ливерпульской фирме „Элдер Демпстер лайнз“, он был убежден, что всему на свете назначена своя цена. Злоупотребления неизбежны. Не все колонизаторы — такие бессребреники, как доктор Ливингстон, среди них гораздо больше стяжателей и мошенников, однако если подбить баланс, сальдо окажется в нашу пользу, и доход многократно превысит расход со всеми его издержками. Но в жизни — особенно африканской — все оказалось не так ясно и прозрачно, как в теории.
В тот год, когда Роджер Кейсмент участвовал в экспедиции, которую Генри Мортон Стэнли вел по землям, омываемым рекой Конго и тысячами ее притоков и большей частью не исследованным вовсе, он, не уставая дивиться его отваге и воле, свыкся с мыслью о загадочной сути этого человека. Что бы ни говорилось про него, все и всегда оказывалось вопиюще противоречиво, так что невозможно было ни отделить сведения достоверные от ложных, ни определить долю истины в преувеличениях и вымыслах. В жизни Стэнли реальное не удавалось отличить от придуманного.
И лишь одно становилось все более и более очевидным — образ великого благодетеля туземцев никак не соответствовал действительности. Роджер убеждался в этом, слушая рассказы тех, кто вместе со Стэнли в 1871–1872 годах искал доктора Ливингстона, и по их словам выходило, что та экспедиция была куда менее мирной, нежели нынешняя, ибо теперь, следуя, без сомнения, инструкциям самого Леопольда II, он гораздо деликатней вел себя по отношению к племенам, чьих вождей — общим числом 450 — принудил уступить свои земли и предоставить рабочую силу. Волосы вставали дыбом, когда сподвижники Стэнли, люди загрубелые и жестокие, вспоминали о том, что творил он прежде. Как устраивал в деревнях показательные казни каждого десятого, как рубил головы вождям, расстреливал всех поголовно, включая женщин и детей, за отказ снабдить экспедицию продовольствием или выделить из числа мужчин носильщиков, проводников и тех, кто, прокладывая путь остальным, должен был рубить просеки в лесной чащобе. Старые товарищи Стэнли побаивались его и выговоры от него сносили молча и безропотно. Но при этом — слепо верили в правоту его решений и едва ли не со священным трепетом вспоминали его знаменитую 999-дневную экспедицию 1874–1877 годов, когда погибли все белые и значительная часть африканцев.
Когда же в феврале 1885 года, на Берлинской конференции, где не было ни одного конголезца, четырнадцать ведущих держав во главе с Великобританией, Соединенными Штатами, Францией и Германией щедро одарили короля Леопольда II, рядом с которым неотлучно находился Генри Морган Стэнли, двумя с половиной миллионами квадратных километров и двадцатью миллионами жителей Конго — „во имя того, чтобы он открыл эти земли для торговли, уничтожил рабство, обратил и цивилизовал язычников“, — Роджер Кейсмент, только что отметивший свой двадцать первый день рождения и первую годовщину африканской жизни, был искренне рад. Не меньше, чем чиновники из МАК, в преддверии такого события загодя оказавшиеся в Конго, где разрабатывали проект, который король намерен был осуществить. Кейсмент, черноволосый, с глубоко посаженными серыми глазами, сухощавый и тонкий, но крепкого сложения и очень высокого роста, был неулыбчив, скуп на слова, а потому выглядел старше своих лет и казался человеком вполне зрелым. То, что было предметом его постоянных забот и тревог, обескураживало товарищей. Да кто из них принимал всерьез „цивилизаторскую миссию Европы в Африке“, не дававшую ему покоя ни днем ни ночью? Впрочем, его ценили и уважали за трудолюбивое усердие и всегдашнюю готовность протянуть руку помощи, выйти не в очередь на дежурство и вообще сделать что попросят. Если бы не пристрастие к табаку, можно было бы сказать, что он и вовсе лишен слабостей. Не пил и, когда на стоянках под воздействием спиртного у его спутников развязывались языки и речь заходила о женщинах, явно чувствовал неловкость и старался уйти. Он без устали бродил по лесу, устраивал весьма рискованные заплывы в реках и лагунах, энергичными гребками вспенивая воду перед самым носом у сонных бегемотов. Обожал собак, и товарищи вспоминали впоследствии, в какую истерику он впал, когда в 1884 году на охоте увидел, что его фокстерьер Спиндлер, пропоротый клыками дикого кабана, истекает кровью. Деньги — не в пример прочим европейцам — его интересовали мало. И в Африку его привела не мечта разбогатеть, а такие туманные материи, как стремление приобщить дикарей к прогрессу. Жалованье свое — восемьдесят фунтов стерлингов в год — он тратил на угощение товарищей. Сам вел жизнь самую воздержанную и умеренную. Да, разумеется, следил за собой, заботился о своей наружности и был всегда вымыт, причесан и одет так тщательно, словно находился не на лесной прогалине или на берегу реки, а в Лондоне, Ливерпуле или Дублине. Роджер был одарен склонностью к языкам — он выучил французский и португальский, а если оказывался по соседству со становищем какого-нибудь племени, уже через несколько дней начинал, пусть и с грехом пополам, коверкая африканские слова, но объясняться на его наречии. Имел обыкновение заносить все, что видел, в школьные тетрадки. Как-то обнаружилось, что он сочиняет стихи, над ним начали подшучивать, и Роджер в безмерном смущении принялся отнекиваться. Однажды он признался, что в детстве отец сек его и потому он не может спокойно смотреть, когда надсмотрщики хлещут носильщиков бичами, если те уронят кладь или замешкаются с исполнением приказа. Дымка некой мечтательности неизменно заволакивала его взгляд.