Ах ты, Господи! взял и пошел. Обошел весь огород: никого нет! На огороде у него огурцы росли, капуста, арбузы — шуршат под ногами — остановился опять, прислушался, тихо стало; только кое-где, где он ходил, то там, то тут: «трык-трык» — еще трещат капустные и арбузные листья. Стихло все — опять плачет.
— Стой — говорит, — дай погляжу на поповом огороде.
Перелез через плетень; около плетня крапива росла, ожегся весь, вышел на чистое место, поглядел поглядел — темно на огороде; только по памяти знает — налево подсолнухи вдоль плетня, направо початки; арбузы круглятся из-под листьев по всему огороду, дыни, тыквы. Сарай у попа выходил задней стеной на огород — белая, белая стена от месяца, на крыше по боровку известка блестит (крыша под глинку была). Журавель от колодеза виден за крышей железной крючок горит на месяце.
Постоял, послушал — плачет, хоть что хочешь!
Обошел опять весь огород — никого нет.
Знаете, сами, какой он был человек, а что же вы думаете, поглядит, поглядит кругом — никого нет — трусость взяла… Да…
А плачет, плачет, знаете, так плачет — сердце — тихо — тихо и жалобно — будто кто далеко — далеко играет на сопелке, жалобную песню, и не разберешь — сопелка ли это, или так знаете, как иногда напевают без слов, или кто тоскует…
А тихо-тихо; с попова огорода с бугорка пруд хорошо виден: месяц дрожит, на воде, гуси белеются на берегу; камыши будто живут, будто дышат в месячном свете, дрожат, переливаются.
Стоял, стоял Борода — нет не человек это плачет — такая мысль пришла…
И такая тоска на него напала — стоит, слушает… Господи, Господи, будто это сама ночь плачет: камыши, который в небе и который в воде и вода светлая и темная — которая на месяце и которая в тени… Потому что, если человек плачет, так он плачет, как ему положено Богом, а тут был плач, как музыка… И будто плач был от того, что месяц дрожал в воде, и вода рябила от месяца, и камыши дрожали все равно, как дрожат струны…
Никогда не плакал Борода, а тут, знаете, не то чтобы заплакал, а будто у него у самого в душе и в сердце что-то задрожало, заныло и затосковало…
Вышел он на улицу: и сам не помнит, как вышел. Пусто на улице. Тогда еще церковь старая была, деревянная, низенькая с пристройками, вся белая — крашеная; тень лежит под карнизами на белом, темная-темная, только стенки белеют, а в углах, где пристройки — тоже тень; ограда белеет, шары над воротами на вереях. Тополи около колокольни переливаются — и недвижны листья, а будто шевелятся, будто уснули, да разбудил их месяц… И шевелятся, а шума нет.
Прошел он мимо церкви и мимо попова дома, вышел на мост; месяц блестит в воде; на другом берегу — выгон, колоки, орепьи по всему выгону, а дальше поле… Повернул к пруду; тут, знаете, ракитки росли густые-прегустые; выбрался из ракиток: и тут прямо как на ладони весь пруд… широкий разлился; с берега тень лежит на воде от камышей и от ракиток, и камыши — темные, как стена, а какие камыши дальше от берега, прямо в воде, — от месяца снизу будто синее, а с верху как в серебре. Осока, купавки по всему пруду, и на всем искры от месяца — синие, темно-зеленые, серебряные; и по воде тоже то там, то тут загораются искры и переливаются в разные цвета…
Остановился Борода, затаил дух, слушает…
Тихо все. Вдруг, — опять!.. Плачет кто-то — да и все!..
Стал приглядываться.
— Может это за прудом, — думает; присел это, глянул по пруду вдоль по воде; блестят по воде купавки; рыба где нырнет, тихо без плеска; загорится круг на месяце, расплывется и погаснет… А вода синяя — синяя, почти темная; берег на той стороне белеет, и на белом темные пятна — где песок травой пророс.
Огороды тогда за прудом были, копоня, ракитки росли; туман, это, между ракитками, как дым: роса садится. Плетни вдоль огородов чуть-чуть виднеются и по плетням тоже туман, только пореже — будто плетни не пускают его наружу с огородов.
Послушал, послушал — нет, не за прудом это плачет.
Опять глянул по пруду — туда, сюда; глядь, Господи Боже ты мой, даже замер весь: камыши, это, осока, листья от купавок широкие, темные, и сидит, знаете, на листьях, русалочка, маленькая, маленькая, голубенькая. А волосы зеленые. Ясно видна на месяце, мокрая вся; с волос капли падают, блестят.
Сидит и плачет.
Стал больше приглядываться — видит кругом лягушки из воды высунулись, а одна самая большая лягушка, толстая этакая, все равно как огурец, вылезла тоже на листья, сидит против, глазами моргает.
Поморгает, поморгает и сейчас нагнет лапой камыш и утрет глаза — плачет тоже.
Они знаете, лягушки — лягушки, а понимают.
Говорят, они умные. Да. А может они и ничего не понимали, да разжалобились на русалку…