И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах… Прислушается, прислушается — нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают… Только далеко-далеко…
— Не без того, думает, что я где-нибудь около «Большого Болота»…
Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про «Большое Болото»…
Однако, что делать? Куда идти?
Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.
Раздвинул камыши — батюшки! — болото, то-есть такое болото: конца краю не видно…
Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.
И вы, знаете, это ведь действительно окна — где на болоте такие водомоины — а то разные эти водяные, которые в болоте — чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.
Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит…
Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.
Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником…
Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака… (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).
С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.
Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.
Вы знаете от чего надошник?
От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.
Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду…
А лягушка, сейчас, подняла голову.
— Ква-ква…
А водяному, видно не до того — видно, больно.
— Цыц! — говорит.
И это — трет, трет спину — и не глядит на лягушку.
Только лягушка должно чует чужого. Помолчала — помолчала, потом опять:
— Ква-ква!..
Спустил водяной ноги с лавки.
— Ох, — говорит, — чтоб вас! Кто там?
Борода говорит:
— Я, — Борода…
Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.
— Что, — говорит, — тебе надо?
— Проводи, — говорит, — меня, где тут русалки…
Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул… И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и — сердитый — сердитый. Только кряхает.
Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку…
— Сейчас — говорит…
И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.
— Доброй, — говорит, — ночи…
Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:
— Пойдем.
Ну и пошли они.
Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних — сейчас иди и показывай дорогу…
Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода — лес.
— Тут, — говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.
Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, — потом затих водяной — слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор…
Смутно все-таки слышно.
Вошел он в лес.
Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные — темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.
Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.
Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться — засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь — все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце — весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело… А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.
Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает — замирает и радуется…
И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь…