Блестит роса под ногами — и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:
— «Обойди мимо»…
Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то…
Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями — человек не человек — так голубое что-то — все равно как зайчик от синего стекла…
Опять мелькнуло, опять… Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится… Стал больше приглядываться видит, так и есть — русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет…
И сама голубая тоже как листья…
Только поглядел Борода — нет совсем не та русалка.
— Да что ж, — думает, — должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней — совсем уж явственно слышно смех, говор, песни…
Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит — поляна, а на поляне, — Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый — усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде — мох.
Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.
А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы — сейчас они и туда, и сюда — рады что на волю выскочили — игры там разные… Да… Ну и тут то же самое.
И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые — всякие.
И вся поляна на месяце, вся в свету — горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны — весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.
И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька… Потом возьмет и погрозит хворостиной: …
Даром что старый — все видит.
Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.
Борода рассказывал, выскочила, говорит одна — сейчас — хлоп в ладоши и пошла в присядку — настоящего, говорить, трепка, — и где только научилась…
А это не полагается.
Ну дед сейчас и погрозит.
Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.
— Что, — говорить — такое?
Насупил брови, как крякнет — будто сухой сук сломался.
Подошел — уставился на Бороду.
— Ты, — спрашивает — кто?
Потом видит — Колдун, значит — свой.
— Пожалуйте — говорит, — ко мне и будем знакомы…
Вон как.
А русалкам говорит:
— А вы говорит, дочки нам не мешайте.
— Нет, — говорит Борода, — я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших…
— А какая? — говорит.
— А это, — говорит, — не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, — говорит, — так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.
— Ага, — говорит дед, — очень хорошо; я знаю. Однако, — говорит, — покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?
— Это можно, — говорит Борода.
Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.
— Как, мол, колдуете?
— Да ничего, поколдовываем…
Про других колдунов спросил, все как следует.
Видит Борода, — старик обходительный, не то что водяной…
— Дозвольте, — говорит, — узнать, как ваше имя, отчество?..
— Иван Григорич, — говорит.
— Вот, — говорит, — собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?
— Как же-с, как же-с, — говорит…
Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу…
— Так-с, так-с, — говорит. — А это как?
— А это так… Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте…
— А не знаете-ли вы, между прочим, — говорит, — чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?
— Мало ли что есть, много, говорит, есть…
— А примерно скажем что?
— Да много.
— Да что? …
— Это, — говорит, — не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит…
— Ах, — говорит, — Иван Григорич, — как это можно…
— А вот, — говорит дед, — ах ночь какая хорошая…
Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз — и на тебе…
Все равно, пойдите вы в аптеку: — «Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла» — ведь не даст. Так и это.
А поговорить — отчего не поговорить?