Известно, сердцем учуял. Снял шапочку.
— Здравствуйте, говорит, добрые люди.
А Днепр ему:
— Вот что, говорит, разливаемся мы сейчас с дочкой реками быстрыми и широкими; хочешь мне сынком быть, в таком случае и ты разлейся рекой, только отправляйся сперва отсюда за пятьсот верст и оттуда догоняй нас… Догонишь — твое счастье, не догонишь, не видать тебе и Десны. И дам я тебе сроку три недели.
И стало, Васенька, три реки: Днепр, Десна и Сейм.
Только не сразу это вышло.
Днепр-то с Десной прямо к морю кинулись.
Вы, может, когда видели Днепр? Ну Десну? Нет? Большие реки. Конечно, хорошая река и Сейм, а все-таки где ж ему было угнаться за Днепром да за Десной? Днепр уж к морю подходит, а он еще вон где, только под Курском роется; лес тогда на месте Курска рос, болота были, горы, овраги… Тяжело было Сейму, да, как на грех, еще заблудился… То туда, то сюда кидается, а моря все не видать. Сбился совсем с дороги.
И бросилась тут Десна его разыскивать, назад кинулась (так оно и на карте показано). Долго путалась, однако нашла.
Подошел Днепр к морю, оглянулся назад, заклубился белой пеной и слышит, зашумел прибережный камыш:
— Здравствуй, Днепр-батюшка, с зятем и с дочкой!
Еще выше взметнул Днепр брызгами и заблестели брызги на солнце… И видит старый: смеются ему издали мелкой рябью Десна и Сейм и уж вместе бегут, роют русло.
Тут и влилась Десна в Днепр.
Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете… Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу… Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были…
Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом; блестят сошники на сохах…
Только ничего этого не видит сказочник Николаич… Он еще в детстве ослеп.
В зале начинают бить часы. Николаич считает про себя: один… два… три…
Часы бьют с оттяжкой, хрипло, словно они устали постоянно отсчитывать время. Старые, старые часы, еще, пожалуй, старей Николаича…
— Пять… шесть, — считает Николаич, — восемь… девять… — А часы все хрипят, все натуживаются, Николаич дальше считает — десять… Ох Господи!..
Наконец последний удар и затем жалобный замирающий звук… И опять все тихо.
Николаич встает и ощупью шмыгая ногами, пробирается к себе в прихожую. Там у него стоить рундук, и там он спит на этом рундуке.
А завтра вечером он опять придет в дет скую и опять будет рассказывать сказки. И так изо дня в день.
Только это не утомляет Николаича. Ведь он слепой и совсем старый и никому не нужен кроме детей… Целый день он сидит один в своей передней.
Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.
Ведь и слепому тяжело одиночество.
И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.
СЛЕЗА СВЯТОГО
(Венецианская легенда)
Узкая, низенькая дверь, через которую, чтобы пройти, нужно было согнуться, вела в тюрьму.
За этой дверью были еще две двери, очень ветхие, с расшатавшимися досками, потемневшими от сырости и времени, с объеденными сыростью краями.
Когда-то вторая дверь, — первая, как отворишь наружную, — была для крепости сбита посредине поперек через доски толстой железной полосой, и концы гвоздей с четырехугольными, широкими шляпками, которыми полоса была прибита к доскам, плотно пригнуты с оборотной стороны. Но теперь ржавчина переела гвозди на сгибе, железная полоса отстала от досок, и самые гвозди вылезли из своих гнезд…
Только концы гвоздей с оборотной стороны двери еще держались и словно вросли в дерево… Но они напрасно так крепко впились в доски эти маленькие, покрытые ржавчиной, кусочки железа…
Пока люди-тюремщики хлопотали о цепях и неволе, а люди-узники могли только тосковать о потерянной свободе, — время делало за них великое дело свободы…
Сырость и ржавчина, поселившиеся в тюрьме вместе с тоскою и мукой, вместе с холодом и мраком, перегрызли железные зубы, эти маленькие острые кусочки железа!..
А третья, последняя дверь ничем не отличалась от обыкновенных дверей, даже замка на ней не было: она запиралась на два больших железных крюка — один вверху, другой внизу.