— Лучше тебе не знать, Щ Сангалло морщится. — Грюфти — безобразны и необаятельны. Такими они были всегда, такими и останутся.
— А как человек становится Грюфти?
— Ах, если бы мы знали… Они отвратительны, потому что объявили войну всему прекрасному. Они однажды в ранней юности отвернулись от красоты. Лукино считал, что так происходит от чистой злобы, но я думаю, что скорее от разочарования, от большого горя, или страха идти собственным путем, того, что необходимо красоте.
— Ужас.
Сангалло садится рядом со спящими молодыми людьми. Опускает два пальца в свой бокал и опрыскивает их лица. Молодые люди недовольно морщатся и слизывают капли с губ.
— Грюфти находятся вне нашего мира, они там, за стеклом, на холоде, и с завистью наблюдают за Нюфтями и Тюфтями.
Сангалло задумчиво смотрит на запотевшее окно оранжереи, взволнованно, словно видит этих существ, прижавшимися лицом к стеклу. Затем встает, будит своего водителя и говорит, что хочет как можно скорее домой. Молодых людей просит отвести в гостиничный номер проспаться. Надевает пальто, кричит всем «до свиданья» и открывает дверь оранжереи. В помещение врывается поток воздуха, пальмовые листья трепещут на ветру. Сангалло на секунду останавливается в дверях, но не оборачивается.
— Грюфти не упустят ни одного шанса, чтобы причинить нам вред, но мы не должны бояться. Они могут разрушить наш мир, отнять у нас все, но никогда не смогут коснуться нас. По-настоящему. В нашей душе.
Когда старый режиссер уходит и холодный воздух наполняет зимний сад, Зильберстранд наклоняется к Максиму и целует его. Сначала глаза, затем нос, щеки, губы. У ее губ металлический привкус, язык и зубы — терпкие от вина. Она развязывает на нем халат, лижет ему шею и покрывает грудь поцелуями с легким покусыванием.
Она захватывает зубами его сосок. Потом сосет его, а рукой нетерпеливо массирует его член.
— Я знала, что ты придешь, — шепчет она. — Ты из бесстыжего теста.
Неужели она на самом деле настолько опытна, что в точности знает, какие слова ему хочется услышать? Именно те несколько слов, что нужны ему, чтобы поверить в свою роль?
В какой-то миг он видит себя, ласкающего Галу на первой репетиции «Бала манекенов». Как и тогда, мысль о том, что он всего лишь играет роль, придает ему мужества. Он прижимается к Зильберстранд и ощущает ее ответную реакцию. Неважно, как ты что-то играешь, — знает он теперь, — главное, чтоб тебе верили.
У певицы учащается дыхание. Она резким движением откидывает локоны с лица, но опускаясь на колени перед Максимом, теряет равновесие и со стуком приземляется на пол. Несколько секунд они смотрят друг на друга, почти удивленные, что оказались так близки друг другу, несколько секунд, но потом каждый погружается в собственные фантазии. С рычанием она вцепляется зубами в его джинсы и, царапаясь, как дикарка, пытается сорвать с него ремень. Он снимает брюки, входит ей в рот, а его торс и затылок опираются на мраморную скульптуру — наконец-то попалась бесстыдная шлюха.
Пот. Капля за каплей течет по мраморным изгибам. Они повсюду на мускулистом торсе, но все капли соединяются в несколько одинаковых ручейков. Максим прищуривается и обнаруживает следы от древнего резца, в них-то и собирается влага, стекая вниз к паху и обломанному бедру античного бога. А оттуда, из этой раны в камне, теплая влага капает прямо на голову женщине, с бешеной страстью делающей ему минет.
Больше всего Максима возбуждает собственная безучастность. Больше, чем сладким горением в паху или теплом губ его партнерши он наслаждается тем, что хотя он позволяет использовать свое тело, дух его остается далеко. Ему удается разделять эти два начала, вот что приводит Максима в экстаз.
Плоть и душа, когда-то в юности сплавленные воедино загоревшимся в нем огненным стыдом, сейчас, во влажном воздухе зимнего сада, размокают и освобождаются друг от друга. Вот в чем пьянящий триумф бесстыдства: оно снимает диктатуру зажатости. Пока Максиму удается разделять тело и дух, — он может все. Только в осознании этого — его страсть.
Он за волосы оттаскивает от себя Зильберстранд и перехватывает инициативу, и делает то, что считает, ей хочется. Она охотно позволяет ему это: стягивает вечернее платье, повинуясь его движениям, встает на карачки на плюшевый диван и с громким стоном принимает его в себя. Хватает его за мошонку и подергивает яйца в нужном ей ритме. Без лишних слов кладет его руки себе на грудь и показывает, с какой силой он должен их щипать. «Секс и любовь, — думает Максим, и вслух ругается от собственной жесткости, — насколько бы меньше было на свете горя, если бы все научились их не смешивать». Певица дважды пытается оглянуться, потому что хочет увидеть на лице партнера наслаждение, с которым ее объезжают, но оба раза Максим рукой отталкивает ее голову прежде, чем их взгляды пересекутся.
Как только у обоих наступает оргазм, Максим чувствует, как в нем рождается нежность по отношению к женщине, с которой он только что был близок. Она лежит на спине. Груди у нее не такие упругие, как казались на ощупь, — каждая свисает на свою сторону. Он берет одну из них в ладонь и осторожно целует набухшие соски, на которых остался след от его ногтей. Он целует ее между грудей, кладет голову на хорошо натренированные мышцы живота и гладит пальцами кожу, которая кажется слишком просторной и легко движется туда-сюда под его прикосновениями.
Какие разные у них тела! Но все же его захлестывает чувство доверия, которого он раньше не испытывал ни к одной женщине. Секс без любви; дружба без восхищения. Равенство, только что бывшее между ними, напоминает ему отношения двух мальчишек-школьников, помогающих друг другу мыться после тренировки. Каждый точно знает, что другому нужно и что тот может дать. Без объяснений. Без обмана. Никакой игры.
Никакой борьбы. Каждый знает, чего он хочет, и дает другому то же. Не просит ничего, чего не может быть дано. Они прикасаются друг к другу, не будучи связанными. Дружба.
Это открытие трогает его, словно он прикоснулся к чему-то возвышенному.
В его отношениях с певицей нет ничего, что создает неравенство между мужчиной и женщиной. Деловой подход исключает ложь. Они играют открытыми картами. Она ожидает от него не больше того, что он предлагает. Никакие узы не мешают их связи. Благодаря четкой предварительной договоренности.
Но насколько правильно она его поняла? Максим спрашивает себя, о чем же они договаривались. Она хотела, чтобы он пришел, и он пришел. Может быть, он должен был заранее назвать сумму? Назначить время? Вообще-то их трудовое соглашение не было четко сформулировано. Но может быть, это было бы слишком прямолинейно? И, кроме того, как бы он назвал оказываемую им услугу? Вообще-то, сколько можно попросить за то, что доставляет такое удовольствие? И когда можно завести разговор о расчете? Наверное, она сама затронет эту тему, такая светская женщина, как она, ненасытная и вечно гастролирующая в одиночку, часто сталкивается с подобными ситуациями.
И снова — ощущение необъяснимой растроганности. Это его раздражает, потому что не вписывается в тот образ самого себя, который он только что создал. Чтобы снова войти в роль, он засовывает пальцы, до сих пор спокойно лежавшие у нее между ног, внутрь нее и начинает играть ими. Она изгибается, раскрывается еще больше и толкает к этому местечку его голову. На миг Максим задается вопросом, входит ли это в его обязанности. Но когда она прижимает его лицо прямо к своему лону, еще набухшему и влажному после их недавних забав, он не может сдержаться и кусает ее, причиняя боль, но она отвечает на это изумленным радостным криком.
Как бы грубо он ни вылизывал и не присасывался к ее вагине, его растроганность не исчезает, а наоборот, растет. Когда он разгибает спину, глаза у него такие же мокрые, как и все лицо. Зильберстранд вытирает и целует его, теперь уже не страстно, а нежно. С благодарностью. Прижимается губами к его глазам, словно хочет выпить его слезы.
И в эту секунду он освобождается от нее. Встает и начинает ходить между столами и пальмами в горшках — злой, нерешительный, голый. Пытается вспомнить, как они договаривались об оплате. Ведь был же какой-то уговор, более или менее, хотя точно не сформулированный? Если он хочет добиться своего, то должен научиться конкретности. Но чем больше он оттягивает момент расплаты, тем меньше ему хочется о ней заговаривать.