«Что на меня нашло? — спрашивает она себя и плачет от бессилия и ярости. — Господи, как я могла позволить себе зайти так далеко?»
До того момента, как я слишком растолстел, чтобы носить плавки, я всегда был для этого слишком тощ. Много лет меня называли Ганди и Чубук.[229] Когда мне исполнилось шестнадцать, я видел, как другие парни обращали на себя внимание девушек, прогуливаясь голышом по пляжу в Римини. Я не смел. Из духа противоречия я упорно носил костюм-тройку, галстук и летние перчатки. Я изучал изображения Леопарди[230] и д'Аннунцио,[231] мужчин, которые никогда не обнажали у себя даже адамового яблока, тем не менее, женщины влюблялись в них пачками. Так даже в самый жаркий день я прогуливался туда-сюда по набережной с цветком в петлице. Под мышкой я нес альбом для рисования и за тридцать лир рисовал карикатуры купающихся.
В те летние вечера «Гран Отель» был подобен великолепному оазису посреди облупившихся павильонов и поблекших тентов. Люди, проживающие в нем, были богаты и шикарны. Они столь же редко появлялись на пляже, как и я. Наверное, для этого можно быть не только слишком худым, но и слишком шикарным. На чемоданах, которые вносили коридорные, были наклейки с названиями сказочных городов и мест. И когда зажигался свет, гостиница с ее куполами и башнями превращалась в дворец, каким я представлял себе дворцы в Каире, Ливане или Лас-Вегасе. Мы, городские мальчишки, не могли попасть внутрь, но я часами сидел на заборе с противоположной стороны улицы и фантазировал о безумных ночах любви и самоубийствах, о герцогинях, проигравших все свое состояние в «фараон», о вымогательствах и изнасилованиях, происходящих в этих номерах за закрытыми шторами. Когда какой-нибудь постоялец выходил и направлялся к своему лимузину или в казино, я подбегал к нему, но редко кто соглашался мне позировать. Меня не волновало, что я мало зарабатывал, потому что я весь вечер мог бесплатно слушать оркестр, игравший на террасе американские шлягеры, а на балюстраде регулярно появлялись фигуры, словно вышедшие из моих снов: мужчины в смокингах и женщины с декольте, чьи округлости сверкали в сиянии лампионов. Я зарисовывал их. Они держали бокалы с шампанским или друг друга в объятиях, а женщины подставляли мужчинам губы для поцелуя.
В один из самых жарких вечеров я сидел на своем обычном месте, когда одна из дам с террасы позвала меня. Ей не было еще, наверное, сорока пяти, но в моих глазах она была старухой. Она спросила, не хочу ли я ее нарисовать. Служащие отеля наблюдали за нами, словно знали, насколько я тощ под моими накладными плечами, а я начал набрасывать ее портрет. В первый раз в жизни я смог войти в «Гран Отель» и, как я считал, в последний, поэтому я тянул время. Она спросила меня, что я буду пить, и заказала. Я отнесся к этому рисунку с большим вниманием, чем к своим обычным карикатурам подружек коммивояжеров. У нее были глубоко посаженные печальные глаза. Дважды нам неожиданно пришлось прерваться. Она попросила меня отвернуться, и я услышал мучительный кашель. Она носила драгоценности, и я изобразил их сияние в ее взгляде и на губах. Старание, с которым я на нее смотрел, вернуло улыбку на ее лицо. Ее глаза оживились, и я чувствовал, как они меня ощупывают. Она рассмеялась над моей концентрацией и кончиком языка, торчащим между зубами. На секунду мне показалось, что я вижу, как она девушкой танцует вечера напролет со своими поклонниками — голова чуть-чуть откинута назад, а светлые кудри пружинят в такт.
Когда я ей показал рисунок, пораженная, она взяла мой альбом у меня из рук. Недолго рассматривала, потом неожиданно встала и выбежала с ним в сад.
Я нашел ее сидящей в беседке среди кустов жасмина. Она недавно плакала и, увидев меня, снова готова была начать. Я не знал, что мне делать, и в порыве чувств поцеловал ее. Она могла бы завизжать и приказать меня арестовать, но она позволила мне.
И я продолжал. Мы занимались любовью в ее комнате, не думая ни о чем, и долгие часы были настолько близки друг другу, насколько я вообще не считал возможным между мужчиной и женщиной. После этого совершенства мы с сожалением высвободились из объятий, и не успел я дойти до вестибюля, как почувствовал, что у меня подгибаются ноги. Внезапно на мою пламенную эйфорию выплеснулось ведро стыда. Хотя я видел, что она была счастлива, и мгновения нашей близости все еще стояли у меня перед глазами, я знал, что недотягивал во всем и не оправдал ожиданий.
«Ганди!» — скандировал хор, который будет меня сопровождать до самой смерти.
Я пытался рассудком утихомирить чувства, хотя бы для того, чтобы мне хватило мужества пройти мимо гостиничного персонала и выйти через вращающуюся дверь на улицу. Я сразу же побежал к Марчеллино, который уже тогда был моим закадычным другом. Остаток ночи он старался меня переубедить, что все было совсем наоборот, что женщина, которую я ему описал, вообще могла только мечтать о таком молодом любовнике и что это я сделал ей одолжение, и скорее она должна была себя чувствовать недостаточно идеальной для молодого юноши, чтобы дать ему столько страсти, сколько он заслуживает. Напрасно. Целыми днями я лежал в кровати, смертельно больной при мысли о всем том, что я должен был сделать по-другому, и только встретив Джельсомину, обрел в постели былую уверенность в себе.
Только теперь, спрятав лицо в ладонях, из которых медленно улетучивается ее запах, я понимаю, с какой взаимной страстью много лет назад отдались друг другу в «Гран Отеле» молодость и старость.
Теперь там у лифтов в вестибюле возвышается моя монументальная бронзовая голова, самого знаменитого сына этого города. Наконец, я понял, о чем Гала мне напомнила: интимные моменты волнуют не столько разделенной гордостью, сколько разделенным стыдом.
Ах, если бы я мог утешить этим Галу, мою Галеотту, отстранившуюся с противоположной стороны здания от стены и спускающуюся вместе с прохожими к метро. Но она бы не услышала меня сейчас из-за гвалта скандирующих голосов у нее в голове. Может быть, потом, когда мой монумент в ее честь будет завершен.
Внезапно паника, охватившая ее, странным образом прошла, как тогда, когда она в отчаянье пыталась вспомнить цитату Гомера, подскакивая на коленях у пасторской жены: ей уже ясно, что она все провалит, поэтому она заранее мирится с тем, что лишится любви и получит немилосердный нагоняй. Подобная уверенность действует почти как поддержка.
— Надеюсь, ты не начала работать на себя?
Когда двери вагона закрываются, Гала чувствует руку у себя на шее. Она хочет обернуться, но Джанни сжимает ее еще сильнее, коротко и псевдоигриво, но когда отпускает, на ее шее остаются два синяка. Джанни, улыбаясь, садится напротив нее. Гала со злостью дает ему пощечину. Старик берет внучку за руку и переходит в соседний вагон.
— Мы с тобой работаем в команде, — говорит Джанни, — или ты не работаешь.
— Отлично, — говорит Гала, — тогда я не работаю.
— Так не пойдет.
— Не понимаю, о чем ты, — отвечает Гала и делает вид, что смотрит в окно.
В туннеле метро это выглядит не слишком убедительно. Джанни ловит ее взгляд в отражении.
— Я верил в тебя, поэтому вкладывал в тебя свои средства. Наши рабочие отношения и твоя красота тесно взаимосвязаны.
Гала смотрит ему прямо в глаза. Его улыбка столь же любезна, как и в первую встречу, но дыхание коротко и прерывисто. В его голосе появляется угроза.
— Если я покончу с одним, то и другому придет конец. И резко наклонившись вперед, грубо хватает ее рукой за лицо.
— Тогда я смогу быть уверен, что ты не изображаешь шлюху за моей спиной.
Несправедливость придает ей силы, которых ее лишила любовь. Нападающий мужчина ggf знакомая для нее территория.
Цз» Псих! — огрызается она, впивается ему в руку ногтями и освобождается от него.
Джанни рассматривает ссадины на руке, прикладывает руку ко рту и высасывает выступившую кровь.
— Неужели? Джеппи была настолько любезна, что рассказала мне о том, как за тобой заехали и повезли сюда.
229
Чубук — полый деревянный стержень, на который насаживается курительная трубка и через который курящий втягивает дым табака.
230
Джакомо Леопарди (итал. Giacomo Leopardi, 29 июня 1798, Реканати, Мачерата — 14 июня 1837, Неаполь) — итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист.
231
Габриеле д’Аннунцио (итал. Gabriele d Annunzio) литературный псевдоним Гастано Рапаниета (Gaetano Rapagnetta, итал.) — итальянский поит, писатель, журналист, декадент, был близок Муссолини до фашистского режима.