Так они стоят, живот к животу, и смеются. Игра закончилась, но пальцы виконта все еще остались на лице Максима. Кончики пальцев снова приходят в движение. Сначала только дрожат. Затем начинают осторожно гладить, проводят по волосам и замирают у Максима на шее. Хрупкость старика неотразима.
— В детстве я столько раз принимал участие в долгих застольях, — говорит Сангалло. — Когда наступала смена блюд, мне не хватало терпения оставаться на одном месте — и я бегал везде и ползал под ногами у взрослых. На скольких праздниках и собраниях я был самым младшим! Что же пошло не так?
Максиму больше всего на свете хочется утешить старика. Он чувствует сильную потребность пойти ему навстречу. И это было бы совершенно естественно. Он даже мог бы сейчас его поцеловать. Не составило бы никакого труда, а старика он сделал бы счастливым.
Но Максим не решился. Пусть его поступок непростителен, но он не настолько силен, чтобы не думать при этом о себе. Именно в этот момент старик берет инициативу на себя, привлекает Максима к себе и прижимается губами к его губам.
Но Максим сердито отталкивает его.
— Нет! — восклицает он резко.
И когда старик его отпускает, добавляет мягче:
— Мне очень жаль.
Максим выходит в коридор и вызывает лифт. Пока он ждет, в дверях за его спиной появляется Сангалло.
— Не волнуйся, — говорит он. — Я все тот же, что и раньше, это мир вокруг исчезает.
— Бедный Рим! — плачет Джеппи. — Сначала Ганнибал, теперь еще это!
Она лежит на кухонном столе среди картофеля, который чистила, когда до нее дошла новость. Входит Максим, и она поднимает голову и протягивает к нему руки. Тому ничего не остается, как обнять ее и утешить. Она доходит ему до пупка.
— Как листва опадают наши возлюбленные. Кого только я не потеряла: родителей, сестер, братьев и, наконец… ну что же, такова жизнь. Все известно наперед, и если ты не можешь это пережить, то не стоит и начинать. Один за другим падают листья, пока не останется ничего, кроме голого ствола, — меньше красоты, зато больше силы. И теперь еще это! За что нам такое наказание? Ах, Рим, бедный старичок! На этот раз топор вонзили под самый корень, чтобы тебя повалить.
Джеппи прижимается мокрыми щеками к животу Максима. Он достает у нее из волос картофельную шкурку. Она полагает, что все в курсе, отчего Рим в трауре, так что до нее не сразу доходит, что молодой человек понятия не имеет об инсульте Снапораза.
— Сразу же после вручения «Оскара»! Да-да, я сама все видела в новостях.
Упал прямо на руки Марчелло!
Максим думает только о Гале. Он должен пойти к ней и рассказать, прежде чем она услышит новость от других.
— Ах, почему ангелы не забрали меня вместо него! — стенает Джеппи, а Максим пытается высвободиться из ее объятий.
— Я молюсь, чтобы он поправился. Все, чего касается этот человек, превращается в золото. А его изумительные черные кудри!
Черные кудри? Но Джеппи, Снапораз давным-давно лыс.
— Лыс?
Джеппи с презрением отталкивает Максима.
— Сразу же люди начинают порочить его имя!
Грозя пальцем в небо, она кричит Максиму вслед:
— А я утверждаю, что наш Снапораз высок, строен и ослепительно красив. Ах, бедные, бедные наши сны, кто их еще спасет?
Гала не отвечает на звонки и не открывает, поэтому Максим заходит в ее церковь, воспользовавшись запасным ключом. Неужели до нее уже дошли новости, и она в панике уехала, или, может быть, ее давно уже нет? На кровати, похоже, давно не спали. Чемодана нет, ее лучшей одежды — тоже. Все говорит о том, что она запланировала отъезд. Когда он видел ее в последний раз? Почему он не зашел к ней еще вчера? Осмотр комнаты занимает не более пяти минут. На террасе он видит осколки витража.
Через некоторое время врачи клиники «Монтеверде» сочли, что я достаточно окреп, чтобы развлечься. Меня вынули из кровати, посадили в инвалидное кресло и повезли бесконечными кругами вокруг больницы. Этот ритуал стал повторяться ежедневно: утром и после обеда. По пути я смотрел во все глаза. В саду отдыхала пестрая компания. Некоторые больные сидели на скамейке и пели вместе с сиделкой простую песенку. Другие отрабатывали на газоне моторику, подобно жонглерам, разогревающимся перед выступлением, пока все, что они ни схватят, не полетит снова в воздух. Большинство были мои собратья по несчастью. Все проходили реабилитацию после инсульта или другого мозгового недуга. Пациенты неврологического и психиатрического отделений развлекались вместе, как в луна-парке. Поскольку я не мог играть в мяч или запускать змея, меня регулярно оставляли в бельведере, откуда сквозь прутья решетки можно было увидеть купол базилики Святого Петра[292] и башни здания суда.[293] Так я проводил время в компании других паралитиков. Мы сидели в зелени как отцветшие цветы. У большинства из них рот был полуоткрыт, словно удар их настиг посреди фразы. Некоторые смотрели на все вокруг большими глазами, словно в удивлении, что их фильм превратился в фотографию.
Мне был знаком этот взгляд.
Прежде чем я юношей отправился в Рим, мне пришлось недолго работать санитаром. У меня не было к этому призвания. Я не могу видеть собственные страдания, не говоря уже о страданиях других. Это был всего лишь способ избежать военной службы. Я получил белый халат и приступил к работе в психиатрической лечебнице в Болонье.
Не успел я отработать и недели, и уже начал сомневаться, не лучше ли было все-таки пойти на фронт, как меня позвал к себе коллега.
— Если вскоре услышишь музыку, — сказал он мне, — не удивляйся. Это наш новый пациент.
Только я вышел от коллеги, как сразу же забыл его слова. Была среда, и наступила моя очередь купать синьору Фефе. Тем временем я уже привык, что она днем и ночью плачет в коридоре, но мне ужасно не хотелось ее касаться. Мне было восемнадцать, и я не знал, как раздевать женщину, когда у нее такое горе. Я говорил с ней, как с младенцем, и пытался отвлечь ее, водя губкой по ее телу, но ничего не помогало. В конце концов, мои нервы начали сдавать, так что я мог придумать лишь два способа: либо плакать вместе с ней, либо бить ее до тех пор пока она не успокоится. В этот момент она прекратила свой плач и с удивлением посмотрела на меня. Это произошло впервые. Я боялся, что она прочитала мои мысли, но ее отвлекло что-то другое.
— Там оркестр! — воскликнула она восторженно.
Тогда я тоже это услышал. Звуки напоминали военный духовой оркестр. Я обернул вокруг нее огромное полотенце, и мы вместе выбежали в коридор, посмотреть, что происходит.
Оркестр состоял лишь из одного человека — новенького, юноши, который подражал всем инструментам, извлекая звуки ртом и телом. Его игра была виртуозна и почти ничем не отличалась от настоящего оркестра. Он маршировал по коридорам, столь же счастливый в своем собственном мире, как Фефе была несчастна в своем. Каждый уединился в одной грани своего существа и нашел себе там место в жизни.
Я повел Фефе за руку обратно в ванную и вытер ее насухо. Она снова заплакала. Я решил покончить с работой на этом отделении.
Сумасшедшие не подвержены моде. Годы их не меняют. Такую индивидуальность, как у них, не встретишь в обычном мире. Каждый индивидуум ограничивается собой. Сумасшедший идет еще дальше и ограничивается собственной манией. Меня часто называли сумасшедшим. Мои мании — не только моя реальность, но и основа моих фильмов. Я использовал в кино многое из своего опыта санитара.
И позднее я тоже часто посещал психиатрические больницы. И везде встречал одни и те же типы. Их мир пугал меня и внушал благоговение. Какое нужно мужество, чтобы решиться совсем отпустить реальность! Больше всего мне нравятся их лица. Они не способны ничего скрывать. Поэтому во всех больницах видишь одни и те же гримасы. Они трогают меня, потому что вечны. Красота преходяща, безобразие — вне времени.
292
Базилика Святого Петра (Basilica di San Pietro, итал.) — католический собор, являющийся наиболее крупным сооружением Ватикана и до последнего времени считавшийся самой большой христианской церковью в мире.