— Здесь много таких, — говорит Джельсомина, — ему всегда удавалось создать у женщины впечатление, что она одна-единственная. Как бы нам ни хотелось в это поверить, их всегда было больше.
— Но никогда такой, как вы.
— Это так.
— И что бы вы обо мне ни думали, я никогда не забывала о его любви к вам.
Джельсомина все еще стоит к ней спиной.
— Как ты думаешь, почему мы ему всегда верили? — спрашивает она.
— Потому что он сам верил себе. Да, совершенно искренне. И так всякий раз.
— Да, — говорит Джельсомина, — он всегда был искренним. Даже в своей лжи. Фантазия — была его вера. И если он сам искренне верил, кто мы такие, чтобы в нем сомневаться?
— Я никогда и не сомневалась…
— Да, — отвечает моя жена с некоторым удивлением, — и я тоже.
— Ведь он так не любил реальность.
— Он любил за ней наблюдать, пока она не мешала его воображению. Хуже было нам, ведь у нас была всего лишь одна реальность.
Гала подходит и встает рядом с ней. Обе смотрят в окно.
Два силуэта у окна.
— Теперь ты можешь войти к нему, если хочешь.
Внутри рамки контуры двух персонажей из комикса: одна — начало, другая — конец фильмографии.
Они пристально вглядываются в толпу на парковке вдали.
— Как ты думаешь, — спрашивает Джельсомина, — может быть, их еще больше?
— Какое это имеет значение…
Наконец, они снова смотрят друг на друга. Гала идет к двери.
— «Все уменьшается при делении, кроме любви» — его слова.
Фигура пожилой женщины в лучах света.
— Понимаешь? Разве наше горе становится меньше, оттого что мы обе страдаем?
За день до отъезда в Голландию Максим гуляет по Риму. Он постоянно натыкается на места, где он был когда — то счастлив. Тогда он останавливается в задумчивости, и когда продолжает путь, то идет медленно, словно ждет, что его кто-то позовет обратно, но все уже стало воспоминаниями.
Он заходит в галерею Дориа-Памфили,[309] гуляет по залам и падает в одну из ниш напротив Апеллеса[310] и Кампаспы,[311] работы Ди Стефано. В этот момент в зал заходит Сангалло. Он несется, шаркая, как может только он, по коридорам музея. Максим оживает и вскакивает с места, чтобы с ним поздороваться, но виконт проносится мимо, почти вплотную, так и не увидев его. Ему нужно ощупать один из бюстов, чтобы убедиться, что перед ним Иннокентий X.[312] Именно в тот момент, когда Максим хочет к нему подойти, Сангалло догоняет молодой человек, такого же роста, как Максим, в длинном блестящем черном плаще. Высокие скулы, длинная шея, чуть-чуть высокомерно откинутая голова. Даже волосы его нового протеже лежат точно так же, как у Максима, когда он только что приехал в Рим. Юноша с жадностью впитывает историю, которую ему рассказывает виконт.
Максим ее знает.
На него нисходит глубокий покой. Случай приготовил ему почти мистическое переживание, словно круговорот угасания и зарождения страсти на секунду остановился, и все пришло в равновесие.
Так и не открыв своего присутствия, Максим оставляет своего старого друга с его новым учеником.
— Found? — разносится под высокими сводами, — In а hand-bag?[313]
— Я отправилась в его палату, а Джельсомина осталась, — рассказывает Гала. — Когда я уже подошла к двери, то… передумала.
— После всех твоих усилий?! — восклицает Максим, не веря своим ушам.
— Все мои усилия были для того, чтобы еще раз увидеть Снапораза. Только когда я помедлила, прежде чем открыть щеколду — для того, чтобы набраться мужества — до меня дошло: там, внутри, я найду все, что угодно, кроме него. Он носил шляпу, надеясь, что люди подумают, что под ней скрывается густая шевелюра. Это не тот человек, который хотел бы, чтобы его увидели со шлангами, торчащими из горла.
Максим откидывается на спинку кресла. Это их последний вечер вместе. Они ужинают на террасе на Кампо-де-Фьори. Он наблюдает, как она говорит: печально, но спокойно.
— Все, что я хочу о нем знать, у меня в голове. Неожиданно я поняла этот простой факт, словно сам Снапораз схватил меня за плечи и высмеял мою наивность, что я не додумалась до этого раньше: Снапораз меньше всего хочет, чтобы его видели таким, какой он есть. Поэтому я коснулась рукой закрытой двери и ушла домой.
Раньше она кричала бы о своем горе и разметала все кругом. Она бы утопила страх в алкоголе и танцевала бы до изнеможения. В объятиях Максима.
— Неужели ты не видишь, до чего он нас довел? — говорит он как можно холоднее, не глядя на нее, уставившись на группу уличных артистов, играющих на ступеньках к памятнику, стоящему в центре площади.
— Devo punirmi, — поют они, — devo punirmi, se troppo amai.[314]
Два клоуна изображают деградацию своей любви при помощи огромной дубинки, сломанной скрипки и слезных струй, стреляющих вверх на несколько метров.
Самое основное, что Максим ставит мне в упрек, — то, что я уничтожил образ Галы, сложившийся у него.
Пожалуйста, ничего не говорите мне об образах!
Поставьте актрису перед голой стеной, и я с помощью одной только лампы превращу ее из богини в ведьму.
Я освещу ее со всех сторон. Стану играть с тенями на ее шее, в глазных впадинах, крыльях носа. Я буду ставить ее, подобно манекену, так, как мне надо. Пока не буду удовлетворен. Когда я закончу с ней работать, она останется той же, что и была, и все же будет вписываться в тот образ, который у меня все это время уже был; он появился еще раньше, ночью, когда я призвал ее в свои сновидения.
Она — совершенна, потому что выглядит так, как я надеялся.
Вот и все.
Если же образ не соответствует тому, что у тебя в голове, то некого упрекать, кроме самого себя.
Гала была моей фантазией, но она была способна поверить в нее. Я сделал с ней не более того, чем с самим Римом. Я направил на нее юпитер. Я наказал ей никогда не выходить за пределы этого узкого круга. Я установил ей границы.
Вот что значит любить.
Вот что мужчину и женщину делает любовниками.
Внутри этих границ я заставил ее сверкать.
Каждая фигура в комедии дель арте[315] носит лишь одну маску. С ее помощью они могут выразить все: горе и радость, печаль, гордость, подавленность — одним лишь поворотом головы. Маска остается той же, меняется лишь угол падения света. Актеры всю жизнь познают нюансы этого единственного лица.
В этом свете Гала теперь должна будет открыть свои возможности.
— Когда я с тобой познакомился, — продолжает Максим на Кампо-де-Фьори, все еще не глядя на нее, — я едва мог поверить, что человек может жить настолько смело. Быть таким сильным, таким уверенным в себе.
— Ты так считал?
— Твой мир был безграничен. И ты выбрала именно меня, чтобы познавать его. Ничто не могло тебя остановить. Ты ничего не боялась! Именно ты дала мне понять, что мы с тобой вместе, и вместе ведем войну против других, которых я абсолютно не понимал. Я считал, что… — Максим смотрит на нее, — я всегда думал, что мы с тобой останемся по одну сторону камеры.
— Нет ничего особенного в смелости, когда не знаешь об опасностях, — говорит Гала.
Клоуны закончили свое представление. Один из них подходит к их столику за деньгами. Как бы извиняясь, он поднимает уголки губ, брови и плечи. Вместо шляпы паяц изящным жестом приподнимает свой красный накладной нос.
Остаток вечера Максим и Гала предаются дорогим для них воспоминаниям.
Они признаются, как любили друг друга. Плачут, пьют и смеются, и возвращаются домой, обнявшись, как прежде. В Галиной церквушке, наверху, они целуются, падают на кровать и срывают друг с друга одежду. Они занимаются любовью, но впервые не как друзья, а как мужчина и женщина.
На рассвете Максим уходит, не будя Галу. У него ранний рейс.
309
Галерея Дориа-Памфили — галерея с собранием живописи, скульптуры и мебели в палаццо Дориа-Памфили в Риме.
310
Апеллес, Апелл (др. — греч. AnekXffc, лат. Apelles, прим. 370–306 гг. до н. в.) — древнегреческий живописец, друг Александра Великого.
311
Кампаспа (лат. Campaspe, Pancaspen, Pacate) — любовница царя Александра Македонского, ставшая источником вдохновения для художника Апеллеса.
314
«Я должна наказать себя за ту беспредельную любовь» (итал.) — ария из оперы, выдуманной Ф. де Стендалем, в романе «Красное и черное».
315
Комедия дель арте (итал. comraedia dell arte), или комедия масок вид итальянского народного (площадного) театра.