Когда я впервые увидел мир, то наблюдал его через обтюратор[316] кинокамеры: быстрые впечатления, короткие, не больше времени выдержки.
В следующие годы я был слишком занят тем, что рос, и забыл об этом, но однажды снова вспомнил время, когда мне было шесть-семь лет. Я тогда сидел рядом со своей мамой в «Фульгоре». Перед сеансом показали фильм-заставку с Бастером Китоном.[317] Весь зал ликовал.
В заключительной сцене Китон в одиночестве снова возвращается в прерию. Он уходит по тропе и исчезает вдали, а глаз кинокамеры медленно смыкается вокруг него. Диафрагма закрывается, пока экран не становится полностью черным.
И тут я понял! Точно так же мне был показан мир в матке, прежде чем я появился на свет. Перед самым моим рождением несколько раз открылась вульва. Я прекрасно помню пульсирующий круглый кратер, через который я наблюдал стены комнаты, суматошные руки и лица, все купающееся в ярком белом свете, отражающемся от простыней, от которого было больно моим глазам. Этот предварительный показ был очень мимолетным. Несколько секунд — и мышцы снова смыкались. Снова и снова закрывался большой черный глаз вагины вокруг ожидающей меня жизни, подобно диафрагме вокруг Бастера Китона, уходящего вдаль.
THE END.[318]
Как только зажегся свет и начался антракт перед фильмом, я рассказал о своих воспоминаниях матери. Она дала мне несколько подзатыльников, назвала меня сатанинским отродьем и заявила, что я все придумал сейчас. Это меня научило, что у правды нет никаких преимуществ перед ложью. Я плакал так горько, что Кларетта, как всегда разносившая в антракте сласти и сигареты в ящичке на животе, проходя туда-сюда между рядов, сунула мне леденец, чтобы меня утихомирить.
Из клиники меня везут в Чинечитту. Ворота студийного комплекса широко открыты.
Сегодня там стоят не два сторожа, как обычно, а целый отряд: среди них есть и пенсионеры и даже те, у кого сегодня выходной. Они сопровождают меня в Студию № 5, словно после всех этих лет я сам в одиночку не смогу ее найти. Огромный зал пуст. Они кладут меня в центре и оставляют одного, будто я ненадолго прилег отдохнуть в перерыве между двумя съемками.
Через некоторое время над боковой дверью загорается красная лампочка. Входит Джельсомина, вся в белом. По бокам от нее — солдаты Национальной гвардии, с лицами, словно они ведут ее на эшафот. К счастью, ее сопровождает моя сестра и наши лучшие друзья. Они встают вокруг меня, после чего мимо меня проходит многочасовая процессия из римлян. Большинство мне совсем незнакомы, но мужчины протягивают ко мне руки, а женщины и девушки шлют воздушные поцелуи. Где были они все, когда мне было восемнадцать и я потерял всю надежду! Других я отдаленно припоминаю. Это таксисты, когда-то возившие меня, продавщица с Виа Мерулана, где я купил себе мужские подвязки, и официанты из «Кановы». Кто — то принес с собой губную гармошку и играет для меня, девочка отпускает надо мной несколько воздушных шаров, но в основном это мало эксцентричные типы, которых я в обычный съемочный день сначала отдавал на основательную обработку в руки костюмерного отдела.
Бытует легенда, что император Адриан[319] приказал поставить в Колизее сферическое зеркало, в котором отражался весь мир. В данный момент я чувствую себя так, словно смотрю в это зеркало и в мгновение ока могу увидеть все: что впереди меня и сзади, начало и конец.
Они довольно похожи.
Фильм-заставка заканчивается, и диафрагма смыкается.
Черный глаз закрывается.
Я ухожу по тропе в прерию.
Я повидал в городе достаточно. Время выдержки истекло, и вульва снова сжимается вокруг меня.
Скоро наступит антракт перед фильмом. В любой момент может мимо пройти Кларетта. Шоколад, сласти и сигареты! Старшеклассники ложатся в проходах, чтобы подсматривать ей под юбку. Ах, все отдал бы сейчас за пару ее леденцов!
Вся сегодняшняя суета была лишь репетицией цирка, который ожидает меня завтра в термах Диоклетиана.[320] Там запланирован медиа-спектакль, бесплатной декорацией для которого будет служить церковь, спроектированная Микеланджело. Внутри оставлено место для правительства и дефиле знаменитостей, как бывает лишь во время Венецианских кинофестивалей на Лидо.[321] Снаружи разместится толпа в тридцать тысяч человек: от Пьяцца-делла-Република до Виа Национале, и будет следить за шоу на огромных экранах. Шоу будет регулярно прерываться рекламой дижестива[322] и нового сорта пасты, к которой лучше пристает соус.
Джельсомине придется выслушать множество речей. Она держит так крепко розовый венок, что он впивается в ее ладонь и оставляет ранку. Президент, несколько лет назад назвавший меня в «Римском обозревателе»[323] безбожным извращенцем, заявит со слезами в голосе, что Италия потеряла своего самого любимого сына. Выборы, как всегда в этой стране, не за горами, поэтому по окончании церемонии государственный деятель сойдет с трибуны и расцелует Джельсомину в обе щеки.
Это сломает ее, и она начнет душераздирающе рыдать. Она выглядит не так чтобы очень: в огромных солнечных очках и белом тюрбане, прикрывающем голый череп. И все-таки никто из тех, кто будет смотреть эти кадры, не видел женщины красивее.
Все это время Гала будет уже находиться там. Сначала она стоит снаружи, на площади, но Джельсомина лично позаботилась, чтобы молодую женщину, с которой ей пришлось меня делить, забрали с площади и предоставили ей место внутри церкви.
Она сидит на самом последнем ряду, и никто не знает, кто она. Она пришла одна и ни с кем не может поделиться истинной причиной своего горя. В какой-то момент ее замечает Марчелло, сидящий впереди на первом ряду. Он делает ей знак, чтобы она прошла вперед, но она делает вид, что не видит.
После того, как вся шумиха улеглась, Джельсомина хочет еще раз меня коснуться. Она очень ослабла из-за всего этого и ненадолго переживет меня.
Ее приходится поддерживать. На глазах у всего мира она наклоняется ко мне и шепчет:
— Ciao, amore![324]
Спасибо, любимая, и, ради бога, перестань плакать!
Наконец-то я стал тем, кем всегда чувствовал себя: фантазией.
Больше от меня ничего не осталось. И мне ничуть не страшно. А с чего бы? Пока ты не знаешь, что это, оно может быть всем.
Темно. Все ушли домой. Свора бродячих собак бродит по опустевшей площади.
Неужели все должно вот так закончиться?
У меня все еще в ушах голос одного японца, после того, как я представил им свои планы: «Что?! — проворчал он. — И это все? Неужели все закончится без проблеска надежды, без нового начала? Дайте мне хотя бы расцветающее дерево. В крайнем случае, распускающийся цветок!»
Я посмотрю, что я могу сделать.
Дверь открывается. Входит Чулло. Моя правая рука, мастер на все руки. Мы вместе работаем с моего самого первого фильма. Его шаги звенят в пустом помещении.
— Эй, Чулло! Дорогой, славный Чулло!
Он пересекает студию, направляясь к раздвижной стене, и открывает ее. В комнату врывается день, сначала одной тонкой полоской, потом во всю ширину.
Панорама ослепляет. Мои глаза отвыкли от этого.
— Тишина, идет съемка! — кричит кто-то. — Камера?
— Работает.
— Звук?
— Есть.
— Пять, четыре, три…
Я придумал Рим, Гала. Придумай теперь себя!
— …мотор!
317
Бастер (Бестер) Китон (англ. Buster Keaton, 4 октября 1895 — 1 февраля 1966) — американский актер и режиссер, один из величайших комиков немого кино.
319
Публий Элин Траян Адриан, больше известный как Адриан (годы правления 117–138) — древнеримский император.
321
Лидо — остров в Венеции. Ежегодно в сентябре на Лидо проходит Венецианский кинофестиваль.
322
Дижестив (от лат. digestivus, фр. digestif — средство, способствующее пищеварению) — общее название напитков, подаваемых в конце еды. Обычно это коньяк, арманьяк и другие разновидности бренди или виски, такие как граппа, кальвадос.