Чёрная в подпалинах овчарка присела и ощерилась, блеснули длинные клыки цвета снега. Мрачная черноволосая девушка в смешном кепи, чем-то похожая на свою питомицу, подняла свободной рукой маленький чёрный пистолет-пулемёт с коротким рожком и неразборчиво выкрикнула предостережение. Ляхов стал выкрикивать просительную невнятицу, продолжая идти, но звонкий выстрел, выбивший лохмотья белой штукатурки за спиной, заставила его остановиться и замереть, холодея от ужаса — Ляхов с непонятным удивлением осознал, что боится не за себя, а за тех, кто его ждал. Самым пугающим было, что Ляхов не знал, что теперь делать.
Он, наверное, так и простоял бы, пропуская колонну. Почему они решили, что здесь могут быть мины, равнодушно думал Ляхов о неважном. Спросили бы его, он сказал бы — совсем задёшево, за буханку, за полбуханки, за ломоть, чёрствый и крошащийся, за корку, в кровь режущую дёсны и выламывающую шатающиеся зубы…
Дёрнувшись на какой-то выбоине в асфальте — коварной, притворившейся мелкой, укрывшейся снегом и воспользовавшейся неопытностью водителя — головная машина вдруг резко и поразительно беспомощно для своего победительного вида пошла в сторону, сползла с дороги и уткнулась рылом в глубокий кювет. Из кузова с матерками посыпались бойцы, колонна встала. Из следующего грузовика послышался сдвоенный скрипучий удар подошв о заснеженную землю, потом оттуда вальяжно, по-барски вышел стройный человек в подогнанном зимнем камуфляже и залихватски заломленном чёрном берете. Человек вразвалочку подошёл к созерцающим аварию бойцам и театрально, в четверть силы ткнул кулаком в грудь чумазого механика-водителя с растерянным лицом, только что выбравшегося на волю.
— Мазута, — ласково сообщил человек в берете механику. — Сейчас из-за тебя опять полчаса стоять будем.
Потом его взор упал на Ляхова. Точно так же, рисуясь, человек подошёл к замершему Ляхову и, закрыв спиной свежие выбоины от пуль, светским тоном поинтересовался, не по-русски выговаривая шипящие:
— Милостивый государь, благоволите пояснить, будут ли Ваши друзья сегодня чинить нам препоны? Ждать ли нам гранаты в бочину или всё же не ждать? Я жду ответа… милостивый государь.
Чувствовалось, что «Ваши» он произнёс с большой буквы.
Ляхов, ошарашенный забытым и похожим на уважительное обращением, дружелюбным тоном, не осознавая полностью значения слов, просто услышав человеческую речь из уст небожителя, как стоял, повалился в ноги и, целуя корку льда, намёрзшую на берцы у самых подошв, закричал. Вернее, ему казалось, что он кричит — на деле его растрескавшиеся губы извергали сбивчивый шёпот:
— Господин… товарищ… господин… помогите, там дети мои, деточки….. умирают, господин… товарищ… — и Ляхов забормотал что-то еще более невразумительное, жалостливое, восходящее к тёмным временам обезьяних стай.
Брюнет осклабился, на его лице сложилась гримаса презрения и ехидства, за которыми могло крыться сочувствие. Могло и не крыться.
— Конечно, мы поможем Вам, милостивый государь, непременно поможем.
— Правда? — удивлённо прошептал Ляхов в снег.
— Разумеется, — глядя сверху вниз на Ляхова ясными карими глазами, без тени двусмысленности произнёс боец. — Мы всем помогаем. Вот вы кем до всего этого были?
Ляхов испугался лгать.
— Я… я в Вест-Инвесте… инвестиционная… начальником отдела. Юрист я… юристом… отдел…, - прошамкал он.
— Банкир, значит, олигарх? вест, значит, инвест? юрист-финансист, крыса офисная? — с какой-то окончательной радостью спросил брюнет. — Что ж… Я помогу тебе. Лично и прямо щас помогу… банкир, значит… — Брюнет, жутко улыбнувшись, стал поднимать Ляхова на негнущиеся ноги, одновременно разворачивая его лицом к стене. — Вставай, милостивый государь.
Слово «банкир» отняло у Ляхова всякую волю к сопротивлению, он не находил слов и безвольно обмяк, вывернувшись из сильных рук и студнем оползая по стенке. Взглянув на результаты своих усилий, боец недовольно хмыкнул, и, отойдя на шаг, передернул затвор «калаша».
— Ваха, чёрт нерусский, ты чего собрался делать? — откуда-то из другого мира донесся до Ляхова уверенный и как будто бы знакомый голос.
— Мочить, — коротко, безо всякой рисовки прозвучал ответ.
— Мочить… мочить надо кого прикажут… и когда прикажут… — тут знакомый голос добавил оборот, вызвавший нервный хохоток у свидетелей разговора, возившихся, судя по звукам, с каким-то железом. — За что ты его?
— Понимаешь, он банкир, — резко бросил Ваха с неожиданно прорезавшимся гортанным говором.
— Да какой он банкир, банкиры в Стамбуле жён на панелях пасут, — сказал знакомый голос. Бойцы радостно загоготали.
— А какая, по большому счёту, разница, Вениамин Анатольевич? Какая мне, по большому счёту, разница? — вновь светски, почти без акцента, чуть устало отчеканил Ваха. Ляхову отчего-то показалось, что мочить его прямо сейчас не будут. — Сникерсы на халяву жрал? Жрал…
«Вениамин Анатольевич, Вениамин Анатольевич, Вениамин», — Ляхову казалось, что от этой мысли сейчас зависит всё. — «Знакомый голос… Вениамин…»
Набравшись смелости, Ляхов обернулся — точно, Веня! Он продолжил поворот, упав на колени и во всю мочь заорал — на деле захрипел чуть сильнее шёпота:
— ВЕНЯ!
Подошедший ближе обладатель голоса всмотрелся в опустошённое голодом и морозом темное лицо, заросшее дикой бородой, а всмотревшись, замер.
— Женя? Ляхов? Ну, встреча! — он подошёл и без труда вздёрнул Ляхова на ноги, заключив в медвежьи объятия. — Ты как, друг? Как сам, Татьяна как, дети?
Веня тормошил старого приятеля так, как будто пересеклись они не в поле посреди зимы в окружении суровых вооружённых людей, а где-нибудь в уютной кафешке по дороге с работы в прежние времена.
— Как… — Веня, кажется, только сейчас понял, насколько неуместны — или напротив, насколько уместны его вопросы, и осёкся.
— Татьяна, дети, — бормотал Ляхов, выискивая внутри чудом уцелевшие крупицы уверенности, — там они, в посёлке, голодно нам очень, Веня, голодно совсем…
Вениамина Борисова Ляхов знал издавна, они вместе учились в институте, правда, на разных потоках. В бытность свою юристом Ляхову иногда было неловко вспоминать об этом, потому что он испытывал чувство вины перед Вениамином. На младших курсах Ляхов подрабатывал официантом и не испытывал особо тёплых чувств по поводу резкого изменения уровня жизни своих родителей — типичной офицерской семьи — с распадом Союза. Из-за стеснённости в деньгах и жилье, дополненной отсутствием перспективы, Ляхов ударился в чтение Калашникова, Крупнова, Паршева — авторов, стяжавших себе эпитеты от «пресловутый» до «маргинальный». К этому чтиву Ляхов приохотил и Вениамина. Потом, когда с перспективами всё круто изменилось, а денежные затруднения отошли в прошлое, Ляхов со стыдливой усмешкой вспоминал свои прежние вздохи «и в такой богатой стране…» или «какая была Империя…» Ему теперь было совершенно ясно, что каждый человечек сам кузнечик своего счастья; работай для своего блага, делай карьеру — и все у тебя будет. А Вениамин… Вениамин всё это не бросил, связался с совсем уж отмороженными экстремистами, занимался политикой, мотался по стране, выпускал какую-то дурацкую газету — в общем, занимался ерундой. При редких встречах с ним и в почти столь же редких созвонах, Ляхов, терзаемый угрызениями совести, убеждал приятеля: «Брось это, брось, безнадежно всё это. Фантазии. Утопия. Займись делом, Веня, встраивайся, другой системы тут нет и не будет. Да хоть женись ты наконец…» В ответ на упрёки Вениамина в отсутствии прежнего боевого задора Ляхов только отмахивался и здраво отвечал: «Если начнётся, то начнётся». Разговоры оказались бесполезны для обоих — Вениамин всё глубже погружался в эту пучину, потом и вовсе исчез — то ли воевал где-то, то ли сидел, то ли сперва воевал, потом сидел.