На крюк посмотрел с любопытством, но не спросил, не тронул.
Мужик меня выше на полторы головы, мышцы под рубахой бугрятся, грудь широченная. Хлопнул меня, и сразу поклон в пояс:
– Хлебом-солью тебя встретим. Ну, не стой столбом!
Иду за ним, на крыльцо поднимаюсь. Хозяйка нас заметила, помахала, оторвавшись от ощипывания петушиной тушки:
– Илюшенька, кого привел? Не барин ли пожаловал? – щурится на меня, солнце ей глаза слепит.
– Барин, барин. Прямо у калитки стоял. Людка, а ты свали с чурбана – я дров нарублю.
Она подхватила петуха за лапы и пошла к сараю. Одно длинное хвостовое перо осталось не выщипанным и победно волочится по битому шиферу.
Мужик провел меня через сени в гостиную. Длинный тесанный стол, две лавки. Хищника перо надо было. Филина, – старуха так говорила, кажется.
В избе пахнет свежеструганным деревом. Пол, стены дощатые. Дерево чистое, будто только сегодня строить закончили. Мужик по ним шлепает лаптями, оставляет густые следы.
Я сапоги стягивать начинаю, но в левом стрела торчит и не дает его снять. Мешкаю, не знаю, начать ли со стрелой возиться или в сапогах за хозяином пройти.
– Брось, не снимай, – его голос доносится из соседней комнаты. – Все равно заляпаем. Не сегодня, так завтра.
– Ладно, – говорю.
Оставил, как есть. Стучу каблуками по доскам, они звонко отзываются. Прохожу к лавке, плащ, забрызганный грязью, снимаю, осматриваюсь: его бы положить куда-то, но вокруг дерево такое чистое, светлое – жалко пачкать. Каждая капля въестся, и уже не так девственно будет. Волокна пропитаются уличной жижей, потеряют свой свежий смолистый запах. И так я много всего порчу, чтобы еще первым крестьянскую избу марать. Девку бы еще ладно, коли влюбился бы, но избу не посмею.
– Сосна, хозяин? – спрашиваю.
– Сосна, – мужик возвращается с самоваром. Самовар огромный. Литров двадцать. Мужик держит его двумя лапищами в прихватках, бычью шею тянет, чтобы не оступиться. Ставит самовар на стол. Сверху на трубу валенок надет. Из-под валенка пар валит.
– Да ты не мнись, барин. Вон крючья в углу: вешайся, не стесняйся.
У двери к стене прижаты дощечками на шурупах крюки. Почти как тот, что в меня наяды продели. На один из них вешаю плащ. Томик из кармана топорщится. Я его заворачиваю украдкой – незачем хозяину волноваться. Рано еще кому-то из-за моей заветной книжонки беспокоиться. Далеко еще до большого дела.
Хозяин уже уселся на лавку у стены, я сел напротив. Самовар урчит, чашек нет только. Мужик чего-то ждет, пальцем по столу постукивает. В гостиной пусто: окна большие, светлые, все кроме одного тюлем приглушены. На стенах ни лубков, ни образов. Да и мебели никакой. Только свежим деревом пахнет.
Слышу шаги в доме.
– Я Илья, барин. Пожмешь мне руку, али побрезгуешь? – вокруг глаз смешливые морщинки у него складываются.
– Я тебя не презираю, – отвечаю.
Еще доказывать что-то темному мужику. Руку в ответ протягиваю, он ее в свою заключает. Ладонь у него мясистая, твердая. Наверное, легко раздавит мою, если захочет.
Потрясли руки. Раз, два, три, четыре. Я даже пальцев сжимать не стал – все равно его лапу обхватить не могу.
Отпустил. Бороду довольно чешет. Хоть и гордый мужик, дерзкий, а все рабская темень в душе. Из ее глубин крепостная радость всплыла: барскую руку пожал как-никак. На равных, значит. Глаза карие добром и благодарностью светятся.
Вошла хозяйка, несет на противне маслянистый пирог. С заднего крыльца поднялась, должно быть.
Пирог на стол ставит и три чашки. Садится рядом с мужем. Под фартуком на ней потертая серая водолазка. Ее, похоже, когда-то сочные формы уже тронуло старушечье усыхание.
– Как ты быстро, хозяйка! – смотрю на пирог: он румяный, жаром пышет. Только что из печки достала.
– Так Петенька помогал, – отвечает, – куда б я без него, родимого? Машенька еще помогает, но сейчас на сносях.
– Машенька? – переспрашиваю.
– Доча наша, – отвечает хозяин. – Только она и радует нас, стариков. Сынок наш головушкой тронулся: вон там на кортах сидит вместо флюгера. В полосатых штанах который, – мужик пригнулся к столу и показал пальцем в единственное незанавешенное окно. Окно выходило на единственную в деревне улицу. Чтобы увидеть, куда он показывает, мне тоже пришлось пригнуться почти к самой лавке.
На вершине двускатной крыши сидел на корточках парень в черном спортивном костюме с двумя полосами на штанинах и рукавах. На голове мягкая шоферская кепка. Он без усилий балансировал на остром гребне, опираясь на самые мыски своих пестрых кед.
Локти уперты в колени, а голову он положил подбородком на сцепленные руки и смотрел куда-то в сторону леса, словно молился.