Под водой все та же грязь, в ней сапоги вязнут. Чвак-чвак. Ноги устают, я продвигаюсь медленно. А Илья в лаптях, кажется, как по мостовой топает. И другие деревенские тоже.
Мы прошли несколько дворов, чуть отстав от деревенских из-за моей медлительности, когда он вдруг пошатнулся и глухо вскрикнул. Левая нога у него ушла в воду почти по колено. Я до него добраться хочу, а ноги будто сильнее прежнего вязнут.
Илья оборачивается. Вижу в свете факела его лицо перекошенное, глаза вытаращенные. Губы кривит и давит из себя слово:
– Беги.
Что-то дернуло его вниз, и весь мужик исчез. Вода над ним сомкнулась, будто и не было. Упавший факел с плеском погас, лишив меня света.
Я постоял секунду в оцепенении и бросился назад. А там никого. Ни одного человека, ни улицы, ни заборов. Ни окна не горит, ни факела – только чернота. И дышит на меня оттуда что-то. Тепло и густо дышит. Будто бы это то самое, что вылезло из живота и свет пожирало. Мне в легких колет, грудь свело судорогой, словно оно оттуда прямо в меня вдыхает свои ядовитые испарения. И шепот в голове. Сотней голосов в унисон, что-то очень хотят мне сказать.
Сердце стук – стук, и как демон в меня вселился: я развернулся и побежал наутек, по жидкой грязи, забыв о стреле в сапоге. Прямо через то место, где мужик исчез – наплевать, лишь бы подальше от дышащей шепчущей темноты.
Пронесся по улице, разбрызгивая воду, уже перегнал первых прохожих с факелами, а спина все горит, словно меня плетьми сзади черти подхлестывают. А я и правда чувствую как жжение на спине, едкое дыхание черноты.
Так всю улицу до конца пробежал. Девки шарахаются, хохочут.
А я боюсь остановиться. От пирога одно крошево в сжатых кулаках осталось. Но еще странно – почувствовал, как будто хорошо мне бежать. Как будто от бега заскорузлая мертвая корка с мышц спадает. Чувствую тело свое, каждый мускул сокращающийся. Каждый палец на руке напряженный. Чувствую: кровь в висках бьется, ступни жжет на каждый прыжок. Так у живых, наверно. Смутно знакомое чувство, забытое. Будто и я живой.
Добежал до площади и задохся. Встал, дышу тяжело, оперся о колени. В теле только боль осталось, и особенно в икре, где стрела торчит.
Деревенские подходят, на площади собираются. На меня посматривают с любопытством.
Оглядываюсь. Тут светло. Свет рыжий с зеленым. Явно ярче, чем от всех факелов. Из центра толпы марево поднимается, искры взлетают к войлочному небу, вот-вот подпалят его. А что там – не вижу из-за людей. И воды тут нет – только трава. Не площадь это никакая – поляна. С трех сторон ее лес обступил, верхушки деревьев в низких облаках полощутся.
Важно раскачиваясь, ко мне подошел петух. Один в один как тот, в пироге. Через траву пробрался. Смотрит выжидающе, будто мы знакомы.
– Как пирог? – спрашивает, наконец.
Я смотрю на свои руки: крошки и катышки мяса. Раздавил пирог, пока бежал.
– Не попробовал? – с укором говорит петух, – обижаешь меня этим. Я ведь старался. Нагуливал, каждый день разминался, отборное зерно клевал, чтобы мясо нежнее было.
– Отъебись, – отвечаю. И дышу тяжело. – Если ты вот тут живой стоишь, не за что тебя благодарить, не твое мясо в пироге.
– А чье же? – удивленно клюв приоткрыл, таращится.
– Петуха Пети.
– Так я и есть петух Петя! – крылья расправил, красуется. Маслянистые перья лоснятся в неровных отсветах.
– Но не тот Петя, который мне хотел важное показать, но ему голову отхватили.
– А какой же? – явно клонит петух к чему-то, с издевочкой так спрашивает.
Можно шею ему сейчас свернуть – никто и не заметит.
– Другой какой-то. Откуда мне знать?
– Вот тебя как зовут?
– Пушкин, Александр, – у меня начинает ломить суставы. Еще не совсем ясно, но предчувствую, к чему ведет этот урод. Думает, удивит меня сейчас заворотом куриной мысли.
– Один ты такой, Пушкин Александр?
Ничего ему не отвечаю. С трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть его сапогом. Делаю вид, что большие пальцы себе в глаза втыкаю, кисти прокручиваю и перед ним веером раскрываю ладони. Как Белый делал. Будто и у меня черно-белые бусинки на кончиках пальцев появятся.
– Я петух Петя. Хозяйский, из Калинки, – Петух не отреагировал на мой жест, но продолжил, будто понял его. – Все заслуги и грехи петуха Пети на мне.
– И что ты хочешь от меня, Петя из Калинки?
– Чтобы ты уважал мой труд, мое дело, – клекочет, – как я уважаю твое…
Я руки от крошек и мясных катышков отряхиваю. Без свидетелей. Действительно что ли свернуть ему шею? Одергиваю себя. Ломит суставы в теле с каждым его словом. Не дам я тебе завершить твое нравоучение, гад, ох не дам. Руки ладонями складываю под подбородком, кланяюсь петуху: