– Откуда радиация?
– Станция рванула, ядерная… Перегрели и заглохло что-то, – она пожала плечами, чуть резче и небрежнее, чем хотела бы. – Да какая разница?
Смотрю на нее, по резине капли звонко стучат. И венок на голове у меня мокнет, тяжелеет.
– Ваша работа? – мне вроде и страшно услышать ответ, а вроде и знаю его уже и будто уже смирился.
Она помедлила:
– Наша, – говорит. И добавляет резко вдруг, со злобой: – Но это вы, Саша, желтое небо выбрали. Не я! Не мы! И если у вас все важное, к чему ни притронетесь, в радиоактивный пепел рассыпается, то не надо в это нас… – глухой голос из-под противогаза прервался, будто она прикусила себе язык: – Стоп, не так…
Я развернулся и пошел обратно к опушке, на поляну. По хрусту веток слышу: Таня за мной следом.
– Ничего не сделаешь сейчас, оставьте!
По полю я припустил бегом. Торчащая в ноге стрела напомнила о себе. Не больно, но я припадаю на ногу с каждым шагом. А дождь хлещет вовсю, лупит по плащу, по голове, вода с лепестков раскисающего венка затекает в глаза, даже во рту уже булькает через рваную щеку. Металлический такой у нее привкус. Горькая вода.
– Пусть потанцуют! – убеждает глухой голос вдогонку. И сама верит в то, что говорит, кажется.
Оборачиваюсь – через стену дождя уже и леса не видно, а впереди красное марево. Нога как задеревенела, не гнется. Чем ближе к мареву, тем гуще испарения вокруг поднимаются, и вонь жареного мяса чувствую. Вокруг уже только дым, а там музыка звучит, гусли, и смех людей.
– Спасайтесь! – кричу теням сквозь дым и чувствую исступление такое сильное, что почти фальшивое. И ужас в нем, и тупая тоска какая-то.
Вбегаю в самую гущу чада, две девки в угаре меня хватают за руки и тянут в хоровод. У них тоже венки на головах.
Хохочут. Везде костры горят, свиные туши на вертелах жарятся. Вокруг костров люди в дыму пляшут, поют на разные лады. И ни одна капля дождя тут до земли не долетает – все пожирает чад.
– Надо прятаться! Дождь! – повторяю я растерянно направо и налево, каждому встречному пытаюсь в ухо прокричать, но все только хохочут, хватают меня за руки и в пляс тащат: Танцуй, мол, барин! Танцуй! Пока можешь, радуйся!
Водоворот повлек меня, закрутился, пошел сближаться. Девки сбились в кучу вокруг пылающего костра. Толкаются, кружат расшитыми юбками, и вдруг рассыпались звездой в разные стороны. Растворились тенями в дыму.
Одна только осталась, подхватила меня за руку и увлекла в танец под рваные звонкие трели Ильи. Стройная, сильная, меня на пол головы выше: подскакивает и кружится без устали. А у меня от дыма все поплыло перед глазами, слилось в одно слезящееся марево.
– Уведи всех, уходи, – говорю ей, наклоняясь к уху, но уже как-то неуверенно сам говорю, будто и не уверен, что правду хочу сказать.
Сквозь дым даже лицо ее не могу разглядеть, тугая коса как плетка ее по бокам хлещет. Норовистая молодая лошадка. Куда ей уходить? Куда уходить, когда тут пляска?
То ближе, то дальше юбкой крутит, подскакивает, хохочет.
А то вдруг чувствую: прильнула, повела кружить медленно, и музыка другая теперь, печальная. И дым как остыл, смешался с туманом и стал оседать на одежде копотью.
Она ногу вместе с моей переставляет, потом другую. Раз-два-три, раз-два-три. Мне руку на плечо положила, головку задрала и сквозь меня куда-то смотрит. А я обнимаю ее за талию, и так мы плывем чеез мясной дым под плаксивый жалобный вальс.
И смотрю ей через плечо смотрю в серую свинячью пустоту. Там ни костра уже, ни людей. Только тени проносятся. И уже совсем стало холодно и глухо. А потом и капли на нас обрушились, и дождь заглушил все, и тогда она выскользнула из моих рук и растворилась в тумане. Я рванулся за ней, ухватил за косу, но коса повисла у меня в кулаке вместе со скальпом.
– Пусть потанцуют, – думаю, и сам дивлюсь, что, кажется, улыбаюсь прямо сейчас. – Действительно ведь: пусть потанцуют.
А я уже свое дело сделал. Все исполнил, как было велено. А теперь только хуже могу, только хуже.
Я укусил себя за щеку и разжевал отслоившейся кусок. Крови, наверное, полон рот, но она смешалась с дождевой водой. Такая же соленая.
Развернулся и пошел к лесу.
Права Таня. И если уж все важное у меня заранее в пепел обращается, то что ж горевать по пеплу? Зачем, если люди танцуют всласть и сами о себе позаботиться могут? «Все будем пеплом» – слышу голос старухи, будто рядом со мной она бредет по полю. Мудрая баба, хоть и сука редкая.
Подхожу к опушке. Таня под защитой разлапистой ели стоит, в дождь всматривается. Меня ищет.
– Пойдем, – говорю, и рукой за собой ее в лес маню. – Куда там меня теперь отвести надо?