– Александр Сергеевич, я плохие слова вам сказала, глупые. Не принимайте их к сердцу.
– Все в порядке, – отвечаю.
Пытаюсь к себе прислушаться и не знаю даже: правду ли ей говорю. Кажется, правду. И впрямь все в порядке. – Мы приведем все в порядок, – обещаю ей. – Я понял, чего вы хотите, и помолчи теперь.
«Калейдоскоп из страны сделать хотите. Чтоб искрило и сыпалось, но в порядке» – думаю. Но в слух этого говорить не стал.
Она пристроилась рядом, молчит. Какое-то время мы просто углубляемся в лес – ни тропинки, ни направления. Перелезаем в полумраке через поваленные стволы. Мне все кажется, что какая-нибудь ветка вот-вот хлестнет меня по лицу и машинально щурюсь, шарю перед собой ладонью, запинаюсь о корни, а моя спутница не замечает темноту: через ямы перешагивает, кустарник раздвигает, ловко ныряет под ветки.
Прошло время, и мы подошли к чернеющей массе – бурелом. Стволы вповалку лежат, огромные. Таня ловко между торчащих сухих ветвей проскользнула и полезла наверх.
Я отстал, аккуратно щупаю путь, чтобы не напороться. Поднимаю голову: какое-то диковинное животное сидит на куче стволов, с хоботом и силуэт размыт из-за свисающих лохмотьев. Сидит по-звериному на всех четырех конечностях, коленки расставило, и смотрит на меня, окулярами поблескивает.
– Куда мы? – спрашиваю. – Мне обязательно сюда лезть? – трогаю перед собой торчащие колья сухих веток.
Вижу, как вишу, насаженный через грудь, на одну из них. Долго вишу: день сменяет ночь, зима – лето. Вишу, пока не снимет меня какой-нибудь забредший мужик. А пока вишу, от неудобства морщусь и кашляю.
– Мы пришли, – как-то странно стрекочет существо.
– И что здесь?
– Граница, – отвечает тем же трескучим голосом.
Молчу, наблюдаю за ним. Оно склонило голову на бок, как бы выражая любопытство.
– Дальше пойдешь с Дубровским.
– Не скажешь, куда и зачем мы пойдем?
– А я и не знаю. Только Дубровский знает, куда дальше.
Раскачивается, выпрямившись, из стороны в сторону, хобот как маятник тик-так, тик-так в шорохах леса. Даже странно, что тут что-то вообще видно под плотно сплетенными кронами деревьев.
– Отрывочно все очень, расколото. Картинка не складывается, – говорю.
– Анархия мать порядка, – хихикает существо. – Ты только что обещал мне порядок, а все еще замечаешь только осколки.
– А надо…? – я придал голосу скучающий, безразличный тон, хотя внутри натянулась струна томительного ожидания, тоскливого, просящего, будто ответ существа будет невыразимо важен, будто вот-вот прямо тут где-то в воздухе порхает кульминация.
За спиной раздается треск веток. Острый луч фонаря рассекает завал бревен, на мгновение выхватывает из темноты силуэт: рваный плащ, изогнутая спина, серая маска с болтающимся обрывком шланга, голова опущена, конечности скрючены. Тревожная поза у твари. Она прильнула к стволу, и, секунду помедлив, скользнула на другую сторону завала прочь из-под хищного луча.
Струна внутри осталась неразрешенно натянутой. Треск из кустов приближался.
Я повернулся и заслонился руками от слепящего света.
Кто-то массивный продирался через подлесок, не таясь, ломал ветки на своем пути. Струна начала медленно слабеть, сворачиваться колечками, будто кто-то подкручивал колки.
Наконец, нечто вышло на просеку где-то совсем рядом.
Я слышу ворчливое бормотание, кряхтение. Луч фонаря уходит в сторону, и мне требуется какое-то время, чтобы снова привыкнуть к темноте. Сквозь мерцающие световые пятна ловлю его: неказистая фигура, странно искривленные ноги, очень широкие в бедрах и тонкие внизу, неестественно выломанные в обратную сторону, здоровая башка, кажется, рогатая.
– Ууу, Шайтан! – веско заявил дребезжащий горловой голос.
Пятна в глазах растворились. На расстоянии вытянутой руки от меня козлоногий сатир, ворча, выпутывал из шерсти прицепившиеся веточки. Фонарь он сунул в какой-то футляр на груди, и теперь тот светил в кусты сквозь плотную материю тусклым рассеянным светом, так что я отчетливо видел половину камуфляжной жилетки, грязный бурый мех, торчащий из-под мышки в дыру обрезанного рукава, мелькающий локоть левой руки, которой он, придерживая сползающий с плеча ремешок автомата, ломал и выпутывал из вьющейся шерсти на мускулистом козлином бедре тонкие разветвленные палочки.
Голова сатира угадывалась только по очертаниям – свет не попадал не нее.
Зато между бедер я ясно видел извивающийся могучий фаллос. Орган свисал почти до колена, наполовину пойманный рассеянным лучом, и бился о ноги с каждым его движением.
Я невольно засмотрелся на такое диво. Вздутые вены бороздили фалос под редкой курчавой шерстью. Я готов был поверить, что это не тени играют, а я вижу пульсацию крови в тугих сосудах. Сколько дикости, сколько первобытной силы было в этом враге цивилизации! Завороженный, я не заметил, как сатир закончил туалет и встал неподвижно, положив обе руки на автомат.