– В смысле ты так смотришь, Шайтан? – вдруг с вызовом заговорил он, и я вздрогнул, вынырнув из оцепенения.
– Ты Дубровский? – спрашиваю.
Он достает фонарь, еще рез слепит мне в лицо – то ли из вредности, то ли просто присматривается.
На этот раз я успел зажмуриться. Жмурюсь, но стою, не отворачиваясь. Еще перед борзым животным шею гнуть.
– Да, я, – отвечает сатир с характерным сатирьим акцентом. – Подрал бабу? Шайтан! – гыкает, фонарем на косу в моей руке указывает.
На косе и правда женский скальп болтается, уже подранный ветками. Я и забыл про него, а тут вспомнил и сразу отбросил от себя – коса повисла на ветках поваленного ствола. Вспоминать угарные пляски в дыму было тоскливо и неприятно.
Сатир свет опустил и протягивает мне что-то массивное. Беру у него из рук предмет наощупь: металл холодный, тяжелый, деревянный приклад влажный от росы.
Я подцепил ремень и накинул его на плечо. Автомат, слишком здоровый для моего роста, повис под правым боком, неприятно задевая стволом колено.
– Пойдем, Шайтан! – сатир мотнул головой и зашагал вдоль поваленных стволов.
Копыта вязли в жирном слое гниющей листвы, отчего он продвигался с усилием, проскальзывая с каждым шагом. Я пошел за ним на некотором расстоянии.
Он освещает путь перед собой, широко раздвигает руками ветки. Я стараюсь повторять его движения. Автомат цепляется за растения – неудобно. Я закинул его за спину и окликнул провожатого. Хотелось отвлечься от липких образов кружащихся юбок и облезающей с черепа кожи:
– Я знаком с твоей невестой, Машкой. Ты честно поступил.
– Я все честно, – коротко бросил сатир, не оборачиваясь.
Ветки начали хлестать меня по лицу, а автомат сполз обратно к бедру, как только я отвлекся на разговор, так что я умолк и сконцентрировался на продвижении, но козлоногий продолжил сам:
– Все честно, что закон. А я все по закону, что руками сам делаю.
– Вот и Государь-Батюшка так говорит, – пробормотал я.
– В России все закон, что не Шайтан… – веско сообщил сатир. И добавил: – Вот ты Шайтан.
– А ты не охуел, животное? – отзываюсь без особой злобы.
Что с него взять?
Остановился. В пол оборота ко мне провернул торс, свет ладонью зажал, будто специально, чтобы мне морда его была видна. Глаза темные – не разглядеть. Густой бородой зарос, и массивные загнутые рога над ушами. Рога чуть в стороны разведены. Здоровый он, не ниже Государя, пожалуй. Разорвет меня голыми руками. Но не в рукопашную же мне его валить.
Сам пальцем предохранитель глажу. Смотрю на него спокойно – тут кто быстрее выстрелит, тот и прав. Только этот-то кусок мяса живой, а я мертвый пока еще, меня и убить сложнее – знаешь же все это сам, животное. Одного рожка тебе на меня вряд ли хватит, разве что в голову все высадишь. А мне достаточно в тебя пару пуль всадить и оставить тут подыхать.
– Так, что, рискнешь, организм? – спрашиваю, и даже хочется мне немного, чтобы он начал стрелять.
– Плохо говоришь, – наконец, сообщи он. – Жалеть потом будешь.
Сказал без угрозы, ровно и будто бы даже слегка с сожалением:
– Я тебя обижать не делал. Ты сам все делал. Шайтан сильный, но злой. И ты злой.
Повернулся и пошел дальше, чуть медленнее. Да что я с отморозком разговариваю?! А вроде и кому, как не зверю, верить. Зверь не обманывает. Иногда, проходя мимо, дворняжке в глаза заглянешь, скажешь правду – и сразу видишь по ней, правду ли на самом деле сказал или только выдумал снова правду. А потом переспросишь ее – она уши прижмет и облизывается. И стыдно сразу становится, что без драмы я не могу жить, и одну неправду все говорю.
– Дворняжка, – говорю.
Тихо говорю, себе под нос.
– Плохо говоришь, – рогатой головой качает: то ли услышал, то ли сам с собой.
– Попал я, значит, – говорю. – Вязнем мы. Потерялись, кажется, чуешь? Языком все труднее ворочать, мозги загустели, вот и говорим уже плохо.
Я потрогал свою голову, словно мог так убедиться, действительно ли что-то поменялось внутри.
Он чуть замедляет шаг. По левую руку громоздится все так же непроходимая куча деревьев. Их, видимо, специально валили целым рядом, как домино.
Сатир достал что-то из кармана жилетки и кинул мне. Пальцы ухватили воздух и самый кончик тонкой пластиковой палочки.
– Это ты вязнешь, Шайтан. А я по лесу иду, – после долгой паузы ответил Дубровский.