Должно бы страшно стать, а мне хорошо. Как так? Языком гладкую теплую щеку изнутри глажу – целая, даже без заусенцев. Скользкая здоровая щека. И зубы все целы. Пощупал рукой нос – цел. Крупный нос, с горбом. Раздуваются сильные ноздри. Бороды нет – лицо недавно брито, но царапает жесткой короткой щетиной.
Теперь и глаза можно открыть. Уходят куда-то ввысь зеленые стволы с ветками-листьями как рассеченные перья. А солнце мне на лицо льется через край огромного цветка.
Я чуть сдвинулся, чтобы в тень попасть. Цветок белый, а другие есть красные. Белые да красные.
Запустил руку в волосы – там венок, что мне Таня подарила. Никуда и не делся. Снял его, разглядываю. Все такими же свежими кажутся полевые цветы. Понюхал – пахнут. И обратно на голове пристроил. А те цветы в вышине не пахнут. Гордо на сильных стеблях покачиваются, солнце в себя вбирают.
Осматриваюсь: папоротники плотно растут. Между ними порхают крупные бабочки, садятся на стебли, листья, лениво сушат свои разноцветные крылья.
В паре метров от меня во мху копошится какой-то зверек с длинным подвижным носом-хоботком и увлеченно поедает трупик диковинной птицы. Нос у зверька дергается из-стороны в сторону, ныряет в прогрызенное брюшко, зубками рвет мясо, куски выдергивает и жадно глотает.
Одна мертвая птичка, другая, третья – множество их. Изломанные тельца лежат повсюду вокруг знакомых валунов. Только теперь на валунах зеленый мох заляпан красными брызгами. И ошметки птичек в нем застряли: пестрые перья, в крапинках, лапки и клювики.
Дубровский смотрит на меня настороженно своими влажными копытными глазами с большого валуна. Молчит, наблюдает.
Я киваю ему. Он кивает в ответ, но с места не двигается. Автомат на ляжках пристроил и как бы невзначай на меня стволом указывает. А я даже не вижу – чувствую, как его палец поглаживает спусковой крючок, почти слышу приятный потный скрип кожи по гладкому металлу.
Не буду дергаться: зачем нервировать человека? Смотрю на свои руки – они белые, кожа бледная, и сама почти сияет под жарким солнцем. Ногти аккуратные, полумесяцами, только на больших пальцах как когти длинные. Ни грязи под ними, ни царапин на коже.
Развожу ладони веером, чувствую, как к каждому пальцу нити невидимых паутинок тянутся. Приятно быть Белым.
Смотрю на босые ноги: и с ними так же. Пальцами на ногах шевелю, каждым по очереди, потом всеми сразу. Колени сгибаю-разгибах, кистями вращаю. И столько силы в моем теле! В каждой мышце разливается жизнь. Тело чувствую, как весь мир, да оно и есть этот лес, никакой границы. Мышцы сжимаются, связки тянутся, цветы на гибких стеблях раскачиваются.
Но пора бы, пожалуй. Как тут не прекрасно, надо до темна до основ добраться. Куда и зачем мы идем – не знаю. А в то же время будто и знаю, и сам провести туда могу.
Поднялся на ноги, отряхнулся. Чувствую, как пружинят послушно ноги. Ни один сустав не скрепит, в голове ясная тишина, и все я воспринимаю, кажется, не словами, а как-то проще. И ни один голос говорить не смеет. И мне даже засмеяться хочется, как глупо это, что кому-то вообще приходит в голову на бумажках писать слова: поэзия – зачем она?
Зачем слова, когда все так красиво в мире и связано. И куда ни посмотри – везде найдется прекрасное. И как глупо марать красоту словами!
Я мотнул головой, подзывая Дубровского. Он еще настороженно слез с валуна, но автомат убрал. Я повернулся к нему спиной и зашагал в папоротниковую чащу по мягкому мху. Он постоял немного нерешительно, но быстро догнал меня, пристроился рядом. Косится. Чую: что-то сказать хочет. И даже точно знаю, когда начнет. Нить от него идет ко мне, я чувствую, как бурлит в нем котел любопытства. Вот-вот прорвется, но пока себя держит, старается.
Я посмотрел на него, и спокойствие передал, ободряюще ему улыбнулся: пусть говорит человек, пусть.
А он тревожится, не понимает, но молчит. В глаза мне заглянул на миг, вздрогнул и отвел свои подальше. Что-то напугало его там.
Мы углубились в чащу. Лианы опутали стволы, тут и там на них причудливые несимметричные цветы распустились. У лиан своя паутина, у меня своя. Идти нам не так уж долго. Сейчас только заговорит Дубровский – и сразу почти придем, куда бы ни шли.
Я лианы раздвигаю руками, а козлоногий путается. Копыта ему мешают, автомат свой зачем-то тащит. Поможет тебе разве, когда там, впереди, нас такое ждет? Глупенький.
Ну да пусть тащит, раз нравится. Хочется ему себя ощущать в безопасности. Хотя что тут опасного? Такой лес красивый, а мы на подвиг идем. Сам же сказал, что взрывать основы, а теперь пыхтит, потеет. От него страхом пахнет – даже нюхать не надо, чтобы учуять.
– Что с тобой сделалось? – наконец, спрашивает.