Киваю. Твой сын сюда никогда не придет. Там станция рванула, но да зачем тебе это знать? Там сейчас никого живых, зато очень, быть может, красиво. Да и как далеко эта деревня! Целых десять ступенек, а потом через папоротниковый лес и границу из поваленных великанов, а потом еще через лес и поле – где-то на другом конце мира. А тут такие радостные грибы-гнилушки, и весь зал в предвкушении дышит.
Я прикладом разбил стеклянный короб. Еще раз, еще стукнул, а когда он совсем раскрошился, и осколки посыпались мне под босые ноги, бессовестно звякнули в звонкой тишине храма, я спихнул труп с пьедестала, за ним смел прикладом осколки и указал моему агнцу на алтарь. Давай, незачем тянуть.
Он лег так же, как лежат труп. Я венок у себя с головы снял и медленно ему на рога возложил – снарядили мы тебя, козлик, в последний путь.
А он, как венок его коснулся, весь изогнулся на столе, застонал, но не от боли, а будто в сладкой истоме. И его хер подниматься стал, восставать ввысь, как столб, налился кипучей кровью. По телу сатирьему дрожь забегала, он аж глаза закатил в экстазе.
Я отступил на шаг в темноту – хрустнуло, я вздрогнул: осколок распорол мне ногу. Чувствую, как вытекает на камень густая кровь.
Поднял стопу – кусок стекла вытащил, рассматриваю. Черная кровь, и пальцы в ней измазал. И снова ощутил то щемящее чувство, тот изумительный страх, и вдруг решился: оставлю послание.
Слов не скажу, как не говорил всю жизнь – к чему сотрясать воздух? И так мои мысли все слышат, но оставлю записку. Впервые мне о чем-то рассказать захотелось. Впервые, и за это тебе спасибо, Цербер. Я расскажу о своем страхе, о том, как мы тут навеки останемся и никогда за пределы не выйдем. Ни ты, ни я, ни барашек, ни Черный, ни даже негр за положенный ему предел никогда не выйдет. Об этом и расскажу. Не зря же я вечность копил совершенство.
Шарю по карманам плаща: бумажку бы какую-то. Пусто. По груди себя хлопаю: что-то твердое. Точно, томик Черного.
Достал его, хотел было раскрыть на середине, страницу вырвать, но передумал. Не мое это: для томика еще рано, его время еще настанет. И твое время, глупая Пташка. А мне бы только клочок бумаги.
Сунул измятую книжку обратно, еще ищу по карманам – а их много. Кажется, будто десятки. В каждой складке карман приспособлен. Есть. В нагрудном кармане спереди сложен клочок бумаги. Развернул – на нем что-то кривым почерком нацарапано. Старуха же что-то мне передавала, пока я Черного занимал.
Отделил от листка половину, обмакнул палец в свою теплую густеющую кровь и острым ногтем нацарапал в строчку два слова. Подул, чтобы высохло, и клочок обратно в кармашек сунул. Пусть будет, раз уж решился. Черному пригодится, заберет с собой частичку меня, а я тут останусь.
А теперь пора – и ты это знаешь. Пора.
Козлоногий мой жертвенный агнец весь трясется, от удовольствия стонет, не видит, как над ним воздух сгустился и из самой темноты соткались три пасти на длинных шеях. Зубастые пасти из серого дыма. Ты не жестокий, ты не будешь играться. Две головы псовые, одна, по центру, драконья.
Драконья язык из дыма высовывает, над восставшим сатирьим членом склоняется, касается раздвоенным языком, ласкает его – а он еще пуще в экстазе заходится. Сладко ему, до ужаса сладко. А с ним будто и мне сладко стало – я вперед подался, завороженно наблюдаю, как драконья голова бережно его член аршинными клыками обхватывает, языком ласкает, в себя берет.
А две другие головы медленно подбираются к голове и ногам моей жертвы. Дымной слюной капают. Одна языком копыта ему облизывает, другая мягкими собачьими губами к его губам прикасается, а он и рад в ответ целовать. Стонет, извивается, руки заламывает.
И вот вдруг весь изогнулся, вскрикнул в исступлении, и тут же его разорвали разом на три удобные части. Чавкают челюсти в зеленом свечении, на алтарь кровь и ошметки капают. Головы довольно рычат, глотают куски. Я слышу, как трещат переломанные кости. А с другой стороны чувствую, как волочится, хлещет по полу гигантский шипастый хвост. Каждый шип из него как копье торчит. Семь шипов. Один – мое копье.
Все три головы как зарычат в ярости: мою булавку почуяли, яд, отраву. Но уже жадно сожрали, не выплюнуть, не избавиться. Не было змея в Дубровском: пустышку сожрал Цербер. И хуже самого жуткого яда ему с пустотой встретиться.
Клацающие пасти заметались: глаза красными углями горят, оставляют росчерки в густом воздухе. Забились, друг друга кусать бросились, вытаскивать друг у друга из пастей отравленные куски, но поздно.
Тут и меня заметили. И хоть и знал ты прекрасно, как все будет, все же не ожидал такой боли, как я тебе причинил.